Потоп. Генрик Сенкевич

возьмется за шведов; мы, наверно, и ждать их здесь не станем, двинемся в Лифляндию.

      – Из чего ты это заключаешь?

      – Есть на то две причины: первое, после цибиховской битвы захочет князь дела свои поправить, слава-то его поколебалась тогда, а второе – любит он войну…

      – Это верно, – сказал Заглоба, – я давно его знаю, мы ведь с ним в школе учились, и я за него делал уроки. Он всегда любил войну и потому больше со мной дружил, нежели с прочими, я ведь тоже предпочитал латыни коня да копьецо.

      – Да уж это вам не воевода познанский, совсем это другой человек, – сказал Станислав Скшетуский.

      Володыёвский стал расспрашивать его, как было дело под Уйстем; он за голову хватался, слушая рассказ Скшетуского.

      – Ты прав, пан Станислав, – сказал он, когда Скшетуский кончил свой рассказ. – Наш Радзивилл на такие дела не способен. Это верно, что гордыня у него дьявольская, ему сдается, что во всем свете нет рода выше, чем радзивилловский! И то верно, что он не терпит непокорства и на пана Госевского, подскарбия, гневается за то, что тот не пляшет под радзивилловскую дудку. На короля он тоже сердит за то, что тот не так скоро, как ему хотелось, дал ему булаву великого гетмана литовского. Все это верно, как верно и то, что он не хочет вернуться в лоно истинной веры и предпочитает ей бесстыдную кальвинистскую ересь, что католиков притесняет, где только можно, что строит еретикам кирки. Зато могу поклясться, что он скорее пролил бы последнюю каплю своей гордой крови, нежели подписал такую постыдную сдачу, как под Уйстем… Придется нам повоевать немало, ибо не виршеплет, а воитель поведет нас в поход.

      – Это мне и на руку! – воскликнул Заглоба. – Мы больше ничего и не желаем. Пан Опалинский виршеплет, вот оно сразу и вышло наружу, какая ему цена. Самые плевые это людишки! Стоит такому вырвать из гусиной гузки перо, и уж он воображает, что у него ума палата, других учит, собачий сын, а как дойдет дело до сабли, его и след простыл. Я сам смолоду кропал вирши, чтобы покорять женские сердца, и пана Кохановского перещеголял бы с его фрашками; но потом солдатская натура одержала верх.

      – Я еще вот что скажу вам, – продолжал Володыёвский, – коли уж шляхта зашевелилась, народу соберется пропасть, только бы денег достало, это ведь самое важное дело.

      – О, Боже, только не ополченцы! – воскликнул пан Станислав. – Ян и пан Заглоба уже знают, что я о них думаю, а тебе, пан Михал, я одно скажу: по мне, уж лучше обозником быть в регулярной хоругви, нежели предводителем всего шляхетского ополчения.

      – Народ здесь храбрый, – возразил Володыёвский, – искушенные воители. Взять хотя бы хоругвь, которую я набрал. Всех, кто хотел вступить, я не мог принять, а среди тех, кого принял, нет ни одного, кто бы не служил в войске. Я покажу вам эту хоругвь; право, не скажи я вам об этом, вы бы все равно признали в них старых солдат. Каждый в огне в два кулака кован, как старая подкова, а в строю стоят, как римские triarii[30]. С ними шведам так не разделаться, как под Уйстем с великопольской шляхтой.

      – Я

30

Триарий – в римских легионах воин-ветеран; триарии стояли в третьем ряду и в решающий момент вступали в бой (лат.).