Смыслы психотерапии. Виктор Каган

болото – вязкая, зыбкая, угрожающая поглотить тебя праженственность. Болото, замечу, осталось не от ужасов, но от чудес всемирного потопа. Снова сплавленность либидо и мортидо. Болото безбрежно, овеяно духом поглощенных им поколений. Здесь зови-не зови, никто и не может отозваться – смертный и посмертный покой, торжествующее мортидо. Строфа обрамлена дважды повторенной «безбрежностью». Здесь покой смерти, баюкающей забывающееся сознание вместо сказки глухим стоном сухого дерева. Здесь ты, наконец, действительно один – не одинок, но один. Это сон о смерти. Но – только сон, мираж. Потому что ты не один, а трагически одинок перед чужим взглядом. Но в отличие от Кушнера – это взгляд не Тени, а змеи. Болотная гадюка – существо антропное, хтоническое, прачеловек, клинок и ножны одновременно, но ни клинок, ни ножны – то ли андрогин, то ли гермафродит. Она омерзительна, страшна, от нее хочется бежать, но при попытке уйти появляются яростные птицы, не просто готовые, но и жаждущие душу унести. Древнейшие архетипы в заговоре против человека. Они предупреждают… пока только предупреждают. Но пройдет время и предупреждение сбудется: поэт погибнет от руки любимой им женщины.

      В совершенно иной драматургии жизни и стиха тема встречи с одиночеством предстает у Олега Чухонцева:

      1.

      …и тогда я увидел: распята луна

      бледным призраком на крестовине окна.

      Тень распятья чернела на белом полу.

      Было тихо, но перед иконой в углу,

      издавая какой-то воинственный звук,

      на невидимой нитке спускался паук.

      «Это он, – я весь похолодел, – это он!»

      Ужас крови моей – трилобитный дракон!

      Гад, который почувствовал временный сдвиг,

      из безвременья как привиденье возник

      и, быть может, предчувствуя сдвиг временной,

      из прапамяти хищно навис надо мной.

      Что он думал, убивец? Глазаст и землист,

      я лежал, трепеща как осиновый лист.

      Я лежал у стены и, прижатый к стене,

      знать не знал, что проклятье лежало на мне.

      И, как жар из печи, как зола из огня,

      я смотрел на него – он смотрел на меня!

      Я не смерти боялся, но больше всего —

      бесконечности небытия своего.

      Я не к жизни тянулся, но всем существом

      я хотел утвердиться в бессмертье своем.

      Но мучительно мучимый смертной тоской,

      я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

      Я лишь пальцем попробовал пошевелить,

      как почувствовал: дернулась ловчая нить,

      и к губам протянулись четыре сосца,

      и подобье усмешки подобье лица

      исказила, и судорогою свело

      студенисто-трясучее тело его.

      Я отпрянул – хоть некуда! – и в тот же миг

      он неслышно ко мне прикоснулся – и крик

      омерзенья потряс меня, словно разряд.

      И ударило где-то три раза подряд.

      Я очнулся – и долго в холодном поту

      с колотящимся сердцем смотрел в темноту…

      2.

      Било три. Ночь была на ущербе. В окне

      неизбежность стояла стоймя как конвойный.

      Что