К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама. Павел Успенский

у Мандельштама, воплощенный как раз в рассматриваемом стихотворении.

      К этому же произведению обращалась Л. Гутрина [Гутрина 2009]. Исследовательница отстаивает идею, что в стихотворении описывается женский портрет. Подчиняя свой разбор этой мысли, она однозначно трактует точимую косу как фольклорный образ Смерти и видит в стихотворении «столкновение преданности/любви – и смерти» [Гутрина 2009: 125]. О теме преданности/любви сигнализирует слово зегзица, опять-таки однозначно отсылающее к плачу Ярославны из «Слова о полку Игореве». Другое указание на женский образ, по мнению исследовательницы, зашифровано в аллитерации гзи-зе (по зегзице в зенице), которая «не может не актуализировать» хлебниковское «Бобэоби пелись губы», в частности его пятую строку – «Гзи-гзи-гзэо пелась цепь». Развивая свою догадку, что перед нами портрет, Гутрина приходит к выводу, что цепь – это женская цепочка. В то же время – в соответствии с биографией и сложившимся образом Мандельштама – та же цепь «напоминает о цепях на ногах каторжан».

      Зеница – зрачок – заставляет автора вспомнить о стихотворении «Твой зрачок в небесной корке…», посвященном Надежде Мандельштам (второй женский образ в «Были очи…»). Его Гутрина интерпретирует как «просьбу говорящего о молитве за спасение» [Гутрина 2009: 126], опираясь на строки «Омут ока удивленный, – / Кинь его вдогонку мне». Рассматривая «Были очи…» как стихотворение о Ярославне, исследовательница приходит к выводу, что оно контрастно по отношению к первоисточнику: в «Слове о полку…» «молитва за спасение» была услышана, тогда как у Мандельштама звезды невосприимчивы к молению земной женщины. В результате смысл стихов обозначен как горькое предположение о том, «скольких ждут и скольких оплакивают Ярославны 1937 года» с проекцией «собственной судьбы поэта <…> на историю плененного князя Игоря» [Гутрина 2009: 127].

      Вывод исследовательницы: «Стихотворение „Были очи острее точимой косы“ – крошечная портретная зарисовка. Портрет начинается с „крупного“ плана – мы видим очи, наполненные слезами, напряженно вглядывающиеся куда-то, затем „крупный план“ сменяется „общим“, мы – как зрители – словно отодвигаемся от объекта и вот уже видим женщину, обратившую взгляд к звездному небу» [Гутрина 2009: 128].

      Авторы настоящей книги, рискуя расписаться в своем невежестве, должны признаться, что не видят в стихотворении ни женщину, ни проекций «я» на князя Игоря, ни цепей каторжан, ни строк Вяч. Иванова, ни узел Хима / звезд Плеяд. Звезды как таковые, впрочем, видят, потому что они точно названы в тексте. Но о видении авторов – чуть позже, после соображений о том, что произошло в разборах Ронена и Гутриной.

      На основе четырех не вполне понятных – это положение не вызывает сомнений – мандельштамовских строк Гутрина возводит смысловую конструкцию, главным образом связанную с ее фоновым знанием о мученической судьбе поэта. То есть исследовательница проецирует свое – вполне конвенциональное – представление о Мандельштаме на его текст, фокусируясь на трагической