Янтарная комната. Владимир Дружинин

бронзовым письменным прибором.

      – Товарищ полковник, – сказал я, – разрешите обратиться к майору?

      – Ради бога, голубчик, – протянул тот. – Зачем вы спрашиваете? Обращайтесь сколько вам угодно.

      Я опешил.

      – В армии спрашивают, – пояснил гостю Бакулин и улыбнулся мне. – Уставное правило. Ну, что у тебя?

      Штатские манеры полковника смутили меня. Я молчал.

      – Познакомьтесь, – сказал майор и обернулся к гостю. – Это Ширяев. Тот самый…

      Я едва устоял на ногах – с таким жаром бросился ко мне этот диковинный полковник, схватил за плечи, отпустил, снова схватил и стал трясти.

      – Ширяев? Нуте-ка, дайте полюбоваться на вас. Орел! Орел! Вы наградили его, товарищ Бакулин? Эх, дали бы мне право, я бы вам высший орден… Ну, молодец! Батальон в плен взял! Глазом не моргнул!

      – Остатки батальона, – поправил я, не зная, куда деться от столь неумеренных похвал.

      – А я Сторицын, – заявил он. – Сторицын. Ударение на первом слоге.

      – Очень приятно, – промямлил я.

      – Профессор Сторицын, – продолжал он. – И вот полковник без году неделя. Командировали сюда, одели. Все честь отдают, а я не умею. Кланяюсь, знаете, как самый паршивый штафирка. Зрелище мерзкое. А?

      – Звание присвоил министр, – веско произнес Бакулин. – Ну, что у тебя, Ширяев? Не стесняйся. Полковнику тоже интересно.

      Сторицын сел. Пока я говорил, он кивал, вздыхал, и я почувствовал – история Кати Мищенко ему уже известна.

      – Значит, нового ничего, – подвел итог Бакулин. – Теперь насчет дальнейшего.

      Он подозвал меня, и я увидел то, что они разглядывали, когда я вошел. На столе лежал портрет. Портрет женщины в платке, написанный масляными красками на небольшом холсте, потемневший, местами в паутинке трещин. Что-то заставило меня еще раз посмотреть на него.

      – Венецианов, – сказал Бакулин. – Подлинный Венецианов из минской галереи.

      Я не слыхал о таком художнике.

      – О дальнейшем, Ширяев. Порфирий Степанович прибыл к нам по распоряжению правительства за музейным имуществом. Будешь ему помогать.

      А как же розыск? Я испугался. Первая моя мысль была, не решил ли Бакулин снять меня с задания. Дни идут, а результатов никаких. Чего я добился? Вот сейчас он скажет, что я не справился, и дело поручат другому, а меня – под начало к этому профессору. Рыскать за спрятанными картинами, за всяким музейным добром!

      – Ясно, – выдавил я.

      Бакулин засмеялся.

      – Что тебе ясно? Ну!

      – Не сумел я… Отстраняете меня, выходит… Сожалею, товарищ майор.

      – Ах так? – Он нахмурился. – Ничего ты не понял. Не разобрался ты, для чего находилась у немцев Катя Мищенко. Миссия ее тебе безразлична, а если так, то, может быть, тебя действительно следует отстранить.

      – Полноте! – всполошился Сторицын. – Такого молодца, и вдруг…

      Недоставало мне его участия! Я помрачнел еще больше. Но лицо Бакулина уже потеплело.

      – Отвык ты от мирной жизни, Ширяев, – начал он. –