Пояс Ориона. Татьяна Устинова

из ванной, зашел в комнату и остановился посередине, свесив длинные худые, как у недокормленной обезьяны, руки.

      Германы на него оглянулись.

      Он был чистенький, отмытый – и совсем другой. У него оказалась славная, совсем детская мордаха, острые скулы – на левой растекался фиолетовый синяк, – пухлые купидонские губы, зачёсанные назад волосы начали уже подсыхать, кончики завивались. В серой футболке и широченных камуфляжных штанах, страшно модных.

      Тонечка быстро взглянула на мужа, хотела было спросить, зачем он купил парню брюки «Стоун Айленд» за бешеные деньги, но не стала.

      – Саша, собери его старые вещи в пакет, – распорядилась она, – их нужно отдать в стирку.

      – Их нужно выбросить.

      – Ну, выброси. Садись, Родион, я тебе заклею здесь и вон на щеке. И рёбра как? Целы?

      Он дёрнул тощей шеей.

      – Не знаю.

      – Больно? Сильно?

      – Терпеть можно.

      – Тогда терпи.

      Тонечка залепила царапины – на щеке и под глазом, – залила антисептиком губу. Парень шипел и мотал головой.

      – За что тебя били? – спросила Тонечка, проводя все эти манипуляции.

      – Так просто.

      – Так просто не бывает.

      – А ты откуда знаешь, тётя?

      – Я всё знаю. Ещё таблетку, вот эту.

      – Да не буду я пилюли глотать!

      Тонечка улыбнулась – «пилюли» слово её мужа.

      – Придётся.

      Она налила воды и, стоя над ним, контролировала, чтоб проглотил, а не держал за щекой.

      – Вот молодец. Теперь расскажи мне, как ты попал в дом Кондрата Ермолаева.

      Вернулся Герман. Он и вправду ходил к мусорным ящикам во внутренний двор отеля.

      – Кондрат сказал, что ты будешь только через три дня, – с порога начал он, услышав Тонечкин вопрос. – Почему ты приехал раньше?..

      Парень пожал плечами.

      Эти двое не казались ему опасными или подозрительными, но и рассказывать им свою жизнь он не желал.

      Нашёлся дядька – повезло, не всем детдомовским так везёт, особенно взрослым! Взрослых никто не хочет, толку от них никакого! Пособие только до восемнадцати платят, а ему уже почти семнадцать, больно кому надо его содержать!.. А свой родной дядька в Нижнем Новгороде не каждому попадается! Когда Маргарита Николаевна, директриса, стала с ним разговоры заводить, мол, кого он помнит из детства, какая мать была, отец какой, кто в гости приходил, он вдруг догадался!.. Не сразу, конечно. Он честно рассказал, что никакого отца вовсе не помнит и не знает, был ли он в их с мамой жизни, а маму он очень любил, вот прямо изо всех сил. Мама весёлая была, кудрявая и всё время пела. Рассказывала, что в роду у них с одной стороны староверы, а с другой поляки, и все пели. Пироги ещё он запомнил. Мама могла соорудить пирог из чего угодно! Маленьким он страшно любил пирог с лимоном – даже фотография осталась, где ему года три и он держит в пухлом кулаке здоровенный кусок лимонного пирога! Удивительное дело, он даже помнил тот пирог, и кто его фотографировал тоже помнил, какой-то дядька с маминой работы. Они пришли с женой, и он всё фотографировал