Несчастный скиталец. Елена Хаецкая

объелся черешнею, отчего получил сильнейшее отравление и несколько дней находился при смерти. Все последующие годы он ловко пользовался сим малозначительным обстоятельством и извлекал из него немалые выгоды. Его даже никогда не высекли ни за одну из злобных его каверз, ибо матушка наша, памятуя давний тот случай, вечно боялась лишиться первенца своего.

      Не без облегчения проводила я брата в действующую армию, но увы! Даже и это обернулось не в мою пользу. Брат мой быв, разумеется, ранен, и вот он во всей красе, стенающий и безпримерно страдающий, явился к нам со всеми своими недомоганиями и вапёрами. Вволю наслушавшись, как он сетует то на одно, то на другое, терпение мое окончательно лопнуло, и я явилась туда, где в кресле-качалке, прикрыв лицо кружевным платком, изнемогал под бременем бытия Гастон, кавалер дю Леруа.

      – Любезный брат! – вскричала я.

      Ответом мне был лишь слабый стон из-под платка.

      Тогда я сорвала этот платок и прямо спросила:

      – Гастон! Вам двадцать с малым лет; назовите мне сейчас же хотя бы три различия между семидесятипятилетним старцем и вами!

      Он приоткрыл на это глаз и молвил, явно мучаясь моим присутствием:

      – Во-первых, мне не семьдесят пять лет…

      Иных убедительных различий он представить не смог, и если мне доведется пережить моего брата (в чем я, кстати, сильно сомневаюсь: кто всю жизнь только и делает, что умирает, может предаваться сему занятию сколь угодно долго), то на могиле его велю написать одно-единственное слово: «Отмучился».

      Обнимаю тебя и целую от всей души

      Навек твой друг

      Эмилия дю Леруа

      Третье письмо Гастона на прежний адрес

      Друг Мишель!

      Вот я и в отчих пределах. Погощу здесь еще несколько ден, дабы вконец не разобидеть деда своего и сестрицу.

      Признаюсь, только я завидел в окошко дилижанса родныя долы и поля, только свежий ветерок овеял мое лицо, как в груди моей шевельнулось нечто теплое, и из глаз крупныя слезы покатились. В сем восторге ко крыльцу усадьбы подъехавши, быв я встречаем дедом моим, благородным Эженом э Сю, храбрым гвардейцем покойной королевы и протчая…

      В запыленном, объеденном молью парике своем он вышед на крыльцо в том же табачного цвета камизоле, в каковом отправлял меня на службу. Словно бы и не изменилось ничего, разве стало морщин поболее на лице его.

      Оглядев мой дорожный костюм – нарочито скромный – он ни слова не сказал, только поджал губы многозначительно. Впрочем, мы облобызались по-родственному.

      В дому, как и прежде, нет ванной комнаты, и омывать дорожную грязь мне пришлось в баньке, по сему случаю истопленной. Я же, отвыкший от сих древних диковин, более страдал, нежели мылся. Всякий раз, когда черноногая девка в холщовой исподнице плескала водою на пещ, глаза у меня вылезали изо лба. Когда же дрянная девка подступилась ко мне с терновым веником и чуть было не засекла до смерти, я спасся бегством. В ужасе зрел я в зеркале свою личность, сделавшуюся красной, словно бы вареный рак. От сего сраму не спасла меня и пудра.

      После сих испытаний девка Агафья, банная моя мучительница, вошла в мою комнату