Сестра моя Боль. Наталия Ломовская

ветром, а руки ее были исцарапаны, исколоты до крови? Руслан так и не смог никогда понять – куда она уходила тогда и зачем?

      Но она не ушла. Наоборот. Она с утра достала из шкафа платье – темно-вишневое, с глубоким вырезом и пышной юбкой. Таких черных лакированных туфелек с золотым кантом мальчик никогда еще не видел, они были совсем новые и лежали в нарядной коробке. Она встала перед зеркалом, в ее руках замелькали какие-то кисточки, пуховки, флакончики… Мама напевала про себя песню, в которой не было слов, это была жуткая и прелестная мелодия.

      И с каждым куплетом она становилась все красивее, разглаживалась едва заметная рябь под глазами, волосы ложились послушно, губы и щеки становились ярче, взгляд глубже… Духи в граненом флаконе пахли, как после грозы, но Руслан готов был поклясться, что мать даже не открыла туго притертой пробки, это она сама пахла так свежо и грозно…

      Впервые мальчик понял тогда, что женская прелесть страшна, что она – как полки со знаменами…

      …Гул моторов смолк, и вскоре у выхода показался – надо же! – тот самый молодой и загорелый мотоциклист, что давеча послал матери воздушный поцелуй. Он непринужденно раскланялся, подал Руслану, как равному, руку и сказал в рифму:

      – Привет, я Альберт. А тебя как? Ну, будем знакомы. Хочешь посмотреть, как кормят львов?

      Руслан замер, не веря своему счастью, и только обернулся посмотреть на мать – мол, можно? Но та на него и не смотрела, она смотрела на Альберта, ямочки на щеках у нее переливались, и мальчик ощутил абсолютное, ничем не замутненное счастье, чистое и свежее, как колодезная вода в жаркий полдень. От первого же глотка начинает ломить лоб, но ты все пьешь и пьешь… Странно, но Альберт, казалось, чувствовал то же самое, этот избалованный вниманием женщин загорелый красавчик смотрел на мать Руслана так, словно не верил своему счастью.

      Оказалось, ей хотелось смотреть, как кормят львов кровавыми кусками мяса, не меньше, чем ее девятилетнему сыну. Мать с нескрываемым удовольствием ахала, удивлялась и восхищалась. А когда старая львица Зита, чья желтая, с проплешинами шкура походила на бабушкину душегрейку, рыкнула на служащего и сослепу махнула на него стоптанной лапой, мать ахнула и прижалась к Альберту. Тот нежно поддержал ее за локоть и предложил выйти на свежий воздух.

      Розовое облачко на щепочке – сахарную вату – купил Руслану в киоске возле шатра он же. До того дня мальчик ее никогда не ел, на нее наложен был непонятный домашний запрет: «Кто знает, из чего ее делают!» Приторно-сладкая, сильно отдающая жженым сахаром и слегка – акварельными красками, она, по словам матери, «портила зубы, отбивала аппетит и стоила бессмысленно дорого». Потом Альберт привел их в ресторан, где играла тихая музыка и по стенам плыли зайчики от крутившегося под потолком зеркального шара. Официанткой там работала Мариша, приятельница, а когда-то – одноклассница матери, она увидела входящих гостей и заморгала часто-часто, и опустила руки с подносом, но потом опомнилась и принесла все то, что заказал Альберт.