Endarkenment. Arkadii Dragomoshchenko

foundation

      of superfluous essence—

      for how much longer will the signifieds smolder, coals of hoarfrost,

      at the parameter?

      For as long as the stones that are dreamt by the act of falling.

      Earlier, toward spring, faceted clusters of wasps

      rose to a boil under the rafters.

      Earlier, in spring, sand would awaken,

      spread as a spiral in the wind,

      thousand-eyed, like snow or a cliff-carved god—the hawk of airborne raids

      advancing into the continuous country of a single-letter alphabet.

      Only as a grimace along the margin, in the tension of sinews,

      as a blind rose,

      crystal captured in a flash, like an island annexed by the sea.

      Or possibly as subterranean grasses over streaming footfall,

      except entering into the contours of bifurcation,

      the acrid oxide of rupture.

      What is it? How is it translated?

      What is the measure of the past?

      Where does it come from?

      What is its motive?

      Yes, I do not hear: such is the pendulum’s string.

      Trembling of the eyeball.

      The narrow sail of the sand.

      [G.T.]

Ослабление признака

      Видеть этот камень, не испытывая нерешительности,

      видеть эти камни и не отводить взгляда,

      видеть эти камни и постигать каменность камня,

      видеть все каменные камни на рассвете и на закате,

      но не думать о стенах, равно как о пыли

      или бессмертии,

      видеть эти камни ночью и думать

      о грезах осей в растворах,

      принимая как должное то, что при мысли о них камни

      не добавляют своему существу ни тени, ни отсвета,

      ни поражения.

      Видеть эти же камни в грозу и видеть,

      как видишь зрачки Гераклита, в которых

      безразличие камня подробно, подобно щебню.

      Рассматривать природу подобий,

      не прибегая к симметрии. Отвернуться и видеть,

      как камни парят и крылья им—ночь,

      и потому они выше, чем серафимы,

      летящие камнем к земле, горящие в воздухе,

      словно чрезмерно длинные волосы,—

      к земле, которая в один прекрасный момент

      ляжет последним камнем в основу

      избыточного вещества,—

      как долго еще означаемым тлеть на меже углем инея?

      Столько же, сколько камням, которые снятся падению.

      Раньше к весне под стропилами

      ос вскипали жаркие гроздья.

      Прежде весной просыпался песок,

      по ветру стлался спиралью,

      тысячеокий, как снег или наскальный бог,—иногда

      ястреб воздушных набегов

      в непрерывные страны алфавита об одной букве.

      Лишь гримасой по краю, в растительных жилах,

      слепою розой, вспышкой плененный кристалл,

      будто морем присвоенный остров.

      Может быть, подземной травой над ручьистой стопою,

      но вступающий в обводы двоения,

      в острую окись разрыва.

      Что он? Как переводится?

      Какова мера прошлого?

      Откуда?

      Повод?

      Да, не слышу: такова тетива маятника.

      Глазного яблока дрожь.

      Узкий парус пустыни.

Not dream, but the flowering of an invisible trace—

      what can be simpler in that place where, in the pupil’s depth,

      a lake rises over a lake.

      The sum of forms, carried beyond the limits of the object,

      like a fissure beyond the limits of space.

      Weather is the sole event that time passes into.

      Evening’s freshet. Loops of resinous foliage,

      the cries of children in the delta. The story began

      without resistance, as a rumor, a conch shell in the fingers.

      Blood, seeping into stone,

      imprisoned in fragments of quartz,

      again grants the root its lengthening greed

      in this hillscape: we look from a distance:

      the trees are the same. They differ

      in their leaf lines,

      and also the stages of death.

      Names