Киевский котёл. Татьяна Беспалова

ком стонешь? – поинтересовался старик.

      Его угловатое тело все еще шевелилось неподалеку от меня. Я присмотрелся. Старик сидел, смиренно сложив большие руки на коленях, ссутулив спину, уткнув нос в бороду. Даже в таком положении он казался огромным. Ему очень подошел бы монашеский клобук, но голову его покрывала обычная каска пехотинца с рваной дырой в середине лба.

      – Вспоминаю слово, – честно ответил я. – Но здесь очень темно, и я не могу вспомнить.

      Старик поколдовал над светильником. Язык пламени сделался ровным, теперь он был ярким и согревал.

      – Так лучше? Вспомяни свое слово.

      Теперь я мог как следует рассмотреть собеседника. Им оказался не совсем старый еще мужик, одетый в длинную, до колен вышиванку и овчинный жилет, под которым поблескивал кованый медный нагрудник. Гарусные, в сине-серую полоску штаны его были заправлены в высокие, кирзовые голенища. Из-под каски выбивались длинные серые пряди. Ремешок каски запутался в бороде. Повадки мужика, координация движений, сноровистость, с которой он управился с самодельным ночником, выдавали человека в расцвете сил, но опытного, привыкшего быстро приноравливаться к незнакомой обстановке. А вот лицо мужика показалось мне совсем старым. Худое, продолговатое, с густыми тенями вокруг глаз и бледной, пергаментной кожей. Мое рассеянное внимание приковало выражение непреклонной, нездешней суровости, время от времени возникавшее на этом лице. Казалось, такое лицо неспособно улыбаться, но в то же время оно и доброе, и умное. Странное. Таких лиц мне не доводилось встречать ни на портретах вождей, ни на семейных фотографиях. Вовсе не чужое, много раз где-то несомненно виденное, оно чем-то напомнило мне изображения в конторе культотела, которым заведовала моя мать. Маляра мать сгноила за саботаж, потому что каждый год по весне штукатурка отставала и обваливалась крупными пластами, а фигуры в длинных накидках цирковых звездочетов и бутафорских коронах вылуплялись наружу, как цыплята из скорлупы.

      Мой собеседник в целом больше походил на опереточного персонажа, чем на бойца партизанского отряда. Переодетый, чисто отмытый крестьянин-бедняк со странной маской на лице. Но это, последнее впечатление, я отнес к собственному полубредовому состоянию. Старик же просто сидел рядом со мной и, полуприкрыв глаза, бормотал что-то невнятное. Помнится, мать не раз рассказывала мне о тлетворной набожности деда и бабушки, которые регулярно посещали синагогу. Отец же, являясь ортодоксальным атеистом, о своих родителях ничего не рассказывал, действующие церкви обходил стороной, попов недолюбливал, но и не обижал особо… Старик продолжал свое невнятное бормотание, и я уж начал опасаться, не молитвы ли он читает над моим беспомощным телом? С юных лет, с самого вступления в комсомол, я привык всегда и во всем проявлять инициативу. И в военном училище меня считали первейшим смельчаком. Но в присутствии этого ряженного под крестьянина старика я почему-то робел. Да и пахло от него не характерно: не махоркой, не землей,