Красные Клинки. Кирилл Алексеевич Плисов

своих крошечных морских соседей… Не сказать, конечно, что вотчина Унии велика, скорее наоборот – это ничтожный клочок земли посреди бескрайних водных просторов. Речь идет о богатствах, которые стекаются законными и, в большинстве случаев, не совсем законными путями со всех уголков мира. Именно оттуда берет начало род семьи Бенбоу.

      Адмирал Рузвельт Бенбоу – широкоплечий смуглый мужчина, вечно в модельном доспехе-бушлате белого цвета и вечно запечатленный красками на скудном полотне – именно таким помнит его собственный сын Джеймс Бенбоу. Маленький, худенький парнишка с русыми длинными волосами часто останавливался напротив изображения у стены в галерее и ни разу не упускал возможности скорчить какую-нибудь гримасу или высунуть язык своему нарисованному отцу во время веселых пробежек по веранде. Мать этого балагура была тощей и седой. В свои двадцать лет она, по точной оценке слуг, выглядела на все сорок два или сорок три. К счастью такой, как, впрочем, и любой другой, Джим её запомнить не смог. Но он отчетливо припоминал другую картину: мать постоянно сидела в кресле-качалке и пряла шерстяной носок с задумчивым видом на туманный сад. Она, безусловно, в любой момент могла приказать сжечь его и продолжать смотреть в ту же сторону (признаться, результат не дал бы ощутимых изменений в силу скверного марева, окружавшего имение со всех сторон). Её интересовало то, что находится далеко ЗА этим садом. То, что находится в бескрайних просторах Межземельного моря и, с некоторым уклоном на запад, на островах Священной Унии. Именно там, по её убеждениям, находился расторопный и чуткий Рузвельт Бенбоу. Такова ли была правда или нет – сказать трудно. Рузвельт всегда находился “где-то” и “нигде” одновременно. Так, по крайней мере, запомнилось Джиму. Мать Бенбоу была в неведении о причинах отсутствия отца в материальном мире. Слуги не утруждались разговаривать с маленьким лордом и отпихивали мальчика от себя, когда тот раздражал их своими мелочными вопросами. Так происходило до тех пор, пока Джим не оставил тщетные попытки что-либо разузнать. Потом, как и многое другое, ему это стало неинтересно. В округе, где находилось заботливо построенное отцом поместье, рос ельник, а вдалеке примыкала потерянная в синеве гора, являвшаяся в дни разреженного тумана. Сыскать друга или общительного знакомого в этой глуши не представлялось возможным, а от разговоров с камнями или деревьями его предостерегала мать.

      Неспешно длились пять лет с уезда отца-адмирала. Бывшие соратники превратились в нынешних закоренелых друзей, слуги с разных островов Унии понимали друг друга с полуслова, а мать изредка прохаживалась по участку дома, иногда поглядывая в сторону гипсовых оград и грубых скульптурных дев, державших белые капители сада. Мальчик рос шаловливым, затем грустным, а в конце и вовсе скрытным малым. Он филигранно научился играть в “незапланированные прятки”, “закапывание чужого клада”, его никто не облагораживал и не настаивал на обучении. Мать изнывала от его проделок и пыталась угомонить норовистого сыночка, избавляя того от “дури окаянной” путем ласк и неприхотливых игр. Получалось ли хоть что-то? С полной уверенностью сказать нельзя, в позднюю пору нередко проговаривались темные камердинеры, сулившие смерть Джиму “от проделок его поганого характера”. Неизвестно, были ли те перебравшие в алкоголе придворные наказаны – о распущенности слуг в последние годы и говорить не приходится. Ясно одно – материнский уход расходовался не впрок, и, верно, обращался он каждый раз не к сыну, а к несчастной, тоскующей по мужу женщине.

      Во благо или же во зло все это оборвалось в один ненастный день. Сгущённый чад и запах тления приветствовал отшельничье поместье утром каждого дня, однако в тот вечер все казалось более безнадежным, чем когда-либо. Подробностей не помнил никто из оставшихся, лишь обрывки воспоминаний: началось это приблизительно вечером, когда тусклый диск Солнца скрылся за хребтами Дараграса и естественный сумрак леса прибавил в плотности. Развеселенная вечерней настойкой стража умалилась в бдительном надзоре за границами участка, не предав значения черным пятнам, пролетевшим во мгле за сторожевую борозду. Тени стали тихо подкрадываться к безмятежным гулякам, пока не показались воочию: их бренные, изуродованные тела раскачивались на покосившихся ступнях в танце атакующих движений. Раздавались крики, шипения, скрежет металла. Прислуга, оставившая Джима одного в своей спальне, постаралась оценить ситуацию быстрого уменьшения числа боеспособных стражников, после чего в спешке придумывала оправдания перед госпожой при случае встречи с ней во время побега. Тогда еще, как вспоминал Джим, пристально наблюдавший за поножовщиной через окно второго этажа, шансы между пьяными стражниками и истлевшими наполовину варварами были равны. Но атакующая сторона вела в бой всех, кого могла, ибо это, похоже, была атака отчаяния. Чудесное факельное шествие приближалось к дому из-за клочков тумана, люди с блеклыми глазами, отвисшими челюстями, изъянами на коже, одетые в расколотые темно-синие доспехи беспощадно заносили острия своих ржавых мечей над отрезвевшими умами павших защитников Бенбоу. Шансы спастись у присутствовавших в поместье таяли, как лед в нагретом тигле. В комнату к Джиму ворвалась растрепанная мать в ночной сорочке, сопутствовавшей ей на протяжении недели от начала бессонницы. Сложно сказать, чем занималось это девичье создание