Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.. Сергей Яров

обычно, старались доказать, что иначе поступить нельзя. Отказ неизбежно приобретал эмоциональный характер. Нравственные заповеди не могли исчезнуть там, где трудно было ограничиться формальными отговорками там, где слышали крик отчаяния.

      А.Н. Боровикова получила письмо от рабочего, лечившегося в больнице. Он просил дать ему 200 г хлеба и «густой каши»[553]. И не просто просил, а скорее молил, искал слова жалостные и трогательные. И, наверное, потому оправдание, которое являлось обыденным («ну чем поможешь, когда сама сидишь и смотришь в потолок»[554]) дополняется еще и другим доводом: «Хлеб сегодня был какая-то смесь, от которой изжога»[555]. Одного этого было бы достаточно, но она понимает, что рабочий намного более голоден – приходится прибегнуть и к иному аргументу. Не сказать, конечно, что ее положение безнадежное, но обстоятельнее подчеркнуть, что и оно трагично.

      Такое же письмо получил и А. Лепкович от своего знакомого. Первое, что он испытал – чувство недоумения и едва ли не возмущения. Повторы и обрывы слов хорошо иллюстрируют это состояние внезапно возникшей неловкости, когда человек от неожиданного вопроса путается, не готов сразу сосредоточиться и логично выстроить свою аргументацию: «Странно, тоже артист, чудак, а не человек. „Нищий у нищего подаяние просит – много получит"».[556] Возможно, он все же испытал стыд, и его тон смягчается: «…По-моему, он парень неплохой, но неудачник. Такой же, как и я»[557]. Последние слова примечательны. Это тоже оправдание: откуда же у неудачника лишний хлеб? «Пишу, а голод дает себя чувствовать» – как же можно его просить о помощи? «Стараюсь не думать про еду, а все же, как хочется хлеба и какой-нибудь каши» – да ведь и его положение столь же незавидное, как и у знакомого. «Я каши не кушал… 3 месяца и такое же время досыта не подъедал»[558] – не виноват он, но оправдывается еще и еще раз, приводит новые свидетельства. Так трудно ему, обличавшему несправедливость и бессердечность, предположить, что способны заподозрить в черствости и его.

      Трудно было принимать упреки в свой адрес тем, кто гордился собственной стойкостью и незыблемостью моральных принципов. Чего же стоит их жертвенность и кристальная чистота, если они не хотят помогать? Разве их могут считать порядочными и благородными людьми? Заведующая столовой на электростанции причисляла к последним и себя. Ей нужно ежедневно отказывать в порции супа или каши кому-то из нуждавшихся. Слезно ее упрашивали, говорили о болезнях – нет, ничего она дать не может: «…Получали мы все время неполную норму»[559]. На этом можно было бы и остановиться – но она приводит еще и цифры, которые докажут ее правоту: на 250 человек дают 200 порций супа, вторые блюда – на 80-100 человек, да и не каждый день[560]. Нет, не по прихоти своей она отказывает. Никак нельзя помочь, и она готова подтвердить это самым сильным аргументом, который никогда не оспорить – цифрами.

      Прямой, нелицеприятный, не допускающий уверток вопрос самому

553

Боровикова А.Н. Дневник: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 84.

554

Там же.

555

Там же.

556

Лепкович А. Дневник. 17 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 10. Ср. с дневником П.М. Самарина: «Сташневич прислал письмо, просит купить крупы и хлеба, умирает от истощения. Я сам в таком же положении, сходить к нему… не могу» (Самарин П.М. Дневник. 12 января 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-л. Д. 338. Л. 84).

557

Лепкович А. Дневник. 17 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 10.

558

Там же.

559

Зеленская И.Д. Дневник. 3 декабря 1941 г.: Там же. Д. 35. Л. 37 об.

560

Там же.