Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.. Сергей Яров

и придает выводам категоричность.

      А.В. Сиротова увидела, как мальчик выворачивал мешок, в котором обычно приносили хлеб, и старался «из швов выбирать крошки». Сама она редко бывала дома и едва ли знала подробности жизни чужой семьи. Свой приговор она вынесла по одной, бросившейся ей в глаза детали. «Каково же ему приходилось, если он додумался до такого „источника питания"», – напишет она позднее[409], но ведь на этот эпизод можно взглянуть и иначе. А.П. Бондаренко вспоминала, как детям разрешалось собирать крошки с телеги, перевозившей хлеб из пекарни – а в ее семье продукты делили поровну. До таких, и не только до таких источников питания «додумывались» не только потому, что кого-то обделяли или не заботились о нем. «Додумывались» все, и взрослые, и дети, когда пытались выяснить, не «завалялся» ли где-нибудь под буфетом или в дыре на полу пакетик купленных в прошлом году лапши и горчицы, соли и сахара, нет ли там крошки печенья и конфет. Переставляли мебель, все перетряхивали, проверяли каждый карман старой одежды – и не раз, и всегда на что-то надеясь[410].

      Вместе с тем, эта готовность везде увидеть обман, алчность, стремление поживиться за чужой счет, весьма примечательна. Ею не только создавался определенный заслон против аморализма. Подробности события могли быть не ясны и даже не известны. В таком случае создавалась особая версия произошедшего, язык которой был заимствован из словаря обычных нравственных назиданий. В этой версии все детали нарочито укрупнены, а признаки распада выявлены предельно отчетливо.

      6

      Символом насилия и жестокости был фашизм. Особенно часто отмечалась безнравственность тотальных бомбежек города, гибель детей, стариков, женщин. «В приемный принесена 12[летняя] Галя Смирнова… Бедро ампутировали. Девочка в сознании. Зовет маму» – вот что видели и запомнили в эти дни[411].

      «Детей-то вот жаль больше всего: чем они повинны, что созданы на свет в такое время», – записал в дневнике 12 декабря 1941 г. Г.А. Лепкович[412].

      Обращали внимание на то, что бомбили не только военные заводы, но и больницы, жилые дома, детские учреждения[413]. Их уничтожение являлось для блокадников самым ярким воплощением зла. Ради чего бомбить, если не поражать военные цели? Нет на это у блокадников другого ответа, кроме такого: чтобы наслаждаться чужими страданиями, чтобы калечить всех без разбора – немощных, беззащитных, ослабевших – именно потому, что нравится калечить. Это казалось настолько диким, что одна из девочек в школе даже спросила: «А фашисты знают, сколько у нас народа умирает?»[414].

      И найдено было слово, которое могло показаться диковинным в устах испытавших чудовищные лишения, но которое предельно точно отразило шкалу обычных нравственных правил горожан: «хулиганство». «Это хулиганские выходки со стороны немцев, в военные объекты они не попадают, а только [в] частные дома, да обывателей бьют», – писала дочери Н.П. Заветновская 5 февраля 1942 г.

409

Там же.

410

См. Черкасский М. Два рассказа матери // Дети города-героя. С. 209; Витенбург Е.П. Павел Витенбург. С. 278; Гаврилина Н.Е. Воспоминания о блокаде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 150. Л. 5; Байков В. Память блокадного подростка. С. 66; Жилинский И.И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 4 (Запись 30 января 1942 г.).

411

Вальтер Т.К., Пето О.Р. «Записки выездов скорой помощи»: ОР РНБ. Ф. 1273. Оп. 5211. Л. 15 об.

412

Лепкович А. Дневник: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 5.

413

См. дневник М.С. Коноплевой, в котором перечислены разрушенные больницы: «Скоро не останется ни одной больницы, которую не бомбили бы немцы» (Коноплева М.С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 93).

414

Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 67 (Дневниковая запись 18 декабря 1941 г.).