«Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота (сборник). Владимир Першанин

Пытался нащупать пульс, но и без этого понял, что мой уральский дружок мертв.

      А мины продолжали сыпаться. Несколько осколков влетели между колес, обожгли руку, звякнули о металл. Я долго возился, расстегивал маскхалат, снимал телогрейку и остальное барахло, пока не нащупал три небольшие ранки. Перевязался рукавом нательной рубашки. Вроде ничего серьезного. Пока ерзал, порезал ладонь еще об один острый зазубренный кусочек, напоминающий маленький гороховый стручок. Влепит такой в висок, и прощай мама! Я надвинул каску поглубже, пощупал тело Ивана. Оно начало холодеть, а под кожей ощущалась затвердевшая, уже неживая плоть.

      Немцы прекратили огонь из минометов и спустя полчаса выпустили несколько гаубичных снарядов. Один ощутимо встряхнул танк, другие взорвались в стороне нашей бывшей позиции. После каждого взрыва земля вздрагивала, а я сжимался в клубок. Значит, начистили мы вам ряшку из двух винтовок, если вы столько железа на нас высыпали! Я даже перестал бояться зажигательных снарядов. Попил водички, расширил свое убежище. Но если страх перед зажигательными снарядами отодвинулся в сторону, то лежать в сырой полутьме рядом с мертвецом становилось все невыносимее.

      Мне казалось, что Иван начинает шевелиться. Я снял тряпку, закрывающую лицо. Повязка на лице засохла, а глаза были открыты. Не догадался прикрыть сразу веки, и сейчас они затвердели. Эти открытые глаза добили меня окончательно, и я выполз наружу. Холодный ветер гнал облака, изредка показывалось негреющее солнце. Чтобы не замерзнуть, я ползал взад-вперед в низинке за танком, сжимал и разжимал пальцы. Немцы снова высыпали порцию «огурцов-пятидесяток». Я успел заползти под танк. Когда через полчаса вылез, увидел, что одна из мин взорвалась рядом с торчащей ступней Ивана. Сапоги, и без того иссеченные осколками, превратились в лохмотья.

      Я пополз к запасным окопам, но немцы, набросав на бруствер траншеи мешков с песком, установили там еще один пулемет. Эти лишние полметра высоты не дали мне уползти от танка. Пули, короткими и длинными очередями, стегали землю, выстригали, как под машинку, бурьян, сквозь который я пытался проползти, прошивали насквозь островок акации, где уже виднелись оба окопа. Пришлось возвращаться под пулями к танку, а когда чуть не под носом рванули одна и другая тяжелые мины, я юркнул под «бэтэшку», уже не думая о мертвеце. Эти мины, попадая в танк, глушили меня, как пескаря веслом. Из левого уха текла кровь. От запаха гари выворачивало наизнанку. Но гореть в «бэтэшке» уже было нечему, и я все же дождался темноты. Переполз эту сотню шагов нейтралки, оглохший, в изорванном комбинезоне, потеряв где-то шапку и каску. Зато притащил и свою винтовку, и разбитую покойника Ивана Митрофановича Ведяпина.

      Это был самый жуткий день за время моего пребывания на передовой. Двое суток я отлеживался в санроте. Помыли, сделали укол от столбняка, вытащили небольшой осколок. Но официальное ранение и контузию мне почему-то не записали. Зажило все, как на собаке, слух восстановился. Наверное, счет