Герои, почитание героев и героическое в истории. Томас Карлейль

понимал также, что это было великое произведение, величайшее, какое только человек мог создать. «Если ты следуешь за своей звездой – Se tu segui tua Stella» – так мог еще говорить самому себе этот герой в своей крайней нужде, забытый всеми. «Следуй своей звезде, ты не минуешь славной пристани!» Ему было, как оказывается и как мы можем легко себе представить, крайне трудно и мучительно писать свою книгу. Эта книга, говорит он, «отняла у меня силу многих годов». О да, она далась, всякое слово в ней далось страданием и тяжким трудом, – он трудился с суровой серьезностью, он не забавлялся. Его книга, как действительно большая часть хороших книг, была написана во многих смыслах кровью его сердца. Она, эта книга, представляет полную историю его собственной жизни. Окончив ее, он умер. Он не был еще слишком стар: ему было всего 56 лет. Он умер от разрыва сердца, как говорят. Прах его покоится в том городе, где он умер, Равенне, с надписью на гробнице: «Hie claudor Dantes patriis extorris ab oris». Сто лет тому назад флорентийцы просили возвратить им этот прах, но Равенна не согласилась. «Здесь покоюсь я, Данте, изгнанный с моих родных берегов».

      Поэма Данте, как я сказал, это – песнь. Тик⁷⁶ называет ее «мистической неисповедимой песнью», и таков в буквальном смысле характер ее. Колридж⁷⁷ весьма дельно замечает в одном месте, что во всякой мысли, музыкально выраженной надлежащей рифмой и мелодией, вы найдете известную глубину и смысл. Ибо тело и душа, слово и мысль – здесь, как и повсюду, – связаны каким-то странным образом.

      Песнь! Мы сказали выше, что песнь представляет героическое в речи. Все древние поэмы, Гомера и другие, суть доподлинные песни. Строго говоря, я сказал бы, что таковы все истинные поэмы. Всякое произведение, которое не поется, собственно, не поэма, а лишь отрывок прозы, втиснутый в звучные стихи, к великому поношению грамматика и к великой досаде читателя в большинстве случаев! Все, что мы извлекаем из подобного произведения, это мысль, которую человек имел, если только он ее имел еще. Зачем же в таком случае он поднимал звон, раз он мог высказать свою мысль просто? Мы можем дать ему право рифмовать и петь лишь тогда, когда сердце его охвачено истинной страстью к мелодии и когда самые звуки его голоса, по замечанию Колриджа, становятся музыкальными благодаря величию, глубине и музыке его мыслей. Только тогда мы называем его поэтом и внимаем ему как герою-оратору, речь которого есть песнь. Многие домогаются этого. Для серьезного читателя чтение подобной песни, я не сомневаюсь, составляет прескучное занятие, чтобы не сказать несносное! Для подобной песни не существует никакой внутренней необходимости быть рифмованной: человеку следовало бы сказать нам просто, без всякого звону, в чем дело. Я советовал бы всем людям, которые могут просто высказать свою мысль, не петь ее. Я советовал бы им понять, что в серьезное время среди серьезных людей никто не нуждается в том, чтобы они пели ее. Действительно, насколько мы любим истинное пение, насколько нас чаруют его божественные звуки, настолько же нам ненавистно всякое фальшивое пение, и это последнее мы всегда