Падающий факел. Альгис Будрис

с Гартманном или Геновичем снова, он даже не думал. Возможно, что они встретятся как-нибудь, где-то. Но скорее всего, они просто растворятся в центаврианском обществе и исчезнут, чтобы никогда уже не появляться на поверхность в как-либо иначе, кроме как в виде истинных граждан Центавра, ничем не отличающихся от других центавриан.

      Дверь лифта открылась, он ступил в кабину и начал опускаться вниз в полном одиночестве, скованно застыв в углу и сжав руками перила, и вдруг ощутил твердую уверенность в том, что кабина никогда уже не остановится и что остаток жизни ему придется провести в бесконечном громыхающем спуске в нескончаемой вертикальной кишке шахты, где единственными событиями будут появляющиеся через равные промежутки времени в зарешеченных стеклянных окошках двери кабины ответные стеклянные зарешеченные окошки наружных дверей, закрытых теперь для него навсегда и проносящихся мимо настолько быстро, что заметить протекающую за ними жизнь будет просто невозможно. Он находится здесь уже много лет, и воспоминания о прошлом не более чем галлюцинация, созданная для облегчения его участи и сохранения рассудка. Он почувствовал себя таким же старым и больным, как Йеллин. Бессилие и беспомощность, вот с чем предстоит жить ему, не сумевшему заставить себя восстать над своей человеческой натурой.

      Всего несколько часов назад он думал о себе гораздо лучше. Он никогда не ждал благородства и самопожертвования от других, он рано поумнел и смотрел вокруг трезвыми глазами. Он считал своим долгом приподняться над бренностью плоти, с тем, чтобы остальному подавляющему большинству сограждан делать этого не пришлось. Взывать о подвиге к другим бесполезно, нужно свершить подвиг самому. Он рано сделал свой выбор, отчетливо понимая, что тем самым отказывается от предоставленной всем в равной мере возможности наслаждаться мирскими утехами. Вскоре после этого он открыл, что несмотря на затраченные им усилия, все трудности из жизни среднего человека исключить все равно не удается. Но продолжал верить, что без него и таких людей как он – без таких редкостных самородков как Вайерман, которого он всегда считал лучшим из лучших – жизнь среднего человека уже не будет осложняться трудностями среднего порядка, но станет просто невыносимой. Как ему думать о себе теперь?

      Лифт продолжал опускаться вместе с ним вниз.

      По прошествии некоторого времени он вдруг подумал, что слишком много внимания уделяет собственным переживаниям, излишне много – он должен смотреть на происходящее в исторической перспективе, не только как на расцвет и падение Томаса Хармона и Ральфа Вайермана, но также и всего остального, что они собой представляют. Он должен сказать себе, что то, что случилось с ними как с отдельными индивидуумами, неприятно, болезненно, но вполне закономерно и может вызвать сочувствие, но в то же время все это есть не более чем отображение низвержения идеалов свободной Земли.

      Надежда умерла в тот же день, когда они оставили Землю, подумал он. Нам казалось, что мы спасаем нечто больше, чем свои собственные шкуры: мы были символом, в котором сосредоточились надежды всех страдающих – мы стали звездой, на которую