Живые мишени. Роман Всеволодов

завидуют, – объясняла императрица, – сами со своими обязанностями не справляются, за высокие жалованья, между прочим. А понимать то, что крестьянин простой, едва грамотой владеющий, может больше, чем они, сильно бьет по их самолюбию. Думаю, больше правды в истории о твоем министре, который целовал икону, клянясь, что воровать ни за что не будет, а потом оказалось, что в поцелуе бриллиант с оклада себе в рот засунул и домой унес. Многие из твоих министров не только соображают мало, но еще и вороваты. А Григорий воров не любит – как при этом с ними сладить?! Конечно, будут клеветать на него. Сильно клеветать.

      И Николай соглашался, верил, верил и спорил с другими, – даже когда кончились слухи и начались прямые высказывания, сначала робкие, потом все более подробные… Он отмахивался от слухов и сплетен, от отчетов и донесений, вопросов и рекомендаций… Но все чаще, чаще, чаще, чаще роились эти буквы чужого имени вокруг – РАСПУТИН. Дошло уже и до подлейших карикатур в газетах, где прозрачно намекалось на то, что императрица путается с мужиком, у которого чуть ли не скипетр в руках и корона на голове вскоре окажутся. Николай Александрович решил поговорить с женой, объяснив, что, конечно, ни на секунду не верит всему этому и даже малейшее сомнение было бы непомерным оскорблением для чести императрицы… но все равно… несмотря на это… правильней было бы… исключительно для поддержания репутации семьи (о которой все-таки тоже надо думать) ограничить общение с даровитым крестьянином и слушать его советы откуда-нибудь издалека, а не принимая его лично во дворце. Александра объясняла, что им не может быть никакого дела до гнусности душ людских и что очень важно, чтобы отец Григорий обязательно был бы рядом и мог в случае болезни Алексея мгновенно помочь, вновь исцелив ребенка молитвами и заговорами. Николай покорно соглашался. Но кто уже только не говорил ему о недопустимости такого положения – ему, императору! Он чувствовал, что нервы скоро не выдержат, и был благодарен премьер-министру Столыпину, решившему выслать Распутина из столицы.

      – Так надо, – объяснил он недоумевающей супруге, – это было не мое решение. Но, поверь, так надо.

      А потом, совсем скоро, довелось пережить едва ли не тяжелейшие минуты в жизни, когда жена за руку подтащила его к постели стонущего, кричащего от боли Алексея, задыхающегося, бьющегося в складках одеяла, словно это волны огромного моря, которое вот-вот поглотит тебя, и ты не выдержишь, захлебнешься… Мальчик был похож на утопающего в своей постели, он беспомощно взмахивал руками, и движения эти можно было принять за последние уже судороги.

      – Вот! – кричала Александра, и кричала еще сильнее, надрывнее, чем ребенок. – Пожалуйста! Полюбуйся, мой дорогой! Полюбуйся! Нет, не отворачивай глаза! Смотри! Вот чего ты добился! Какие-то гнусные сплетни важнее для тебя, чем жизнь нашего сына! Пусть он умрет, но лишь бы о нас с тобой ничего дурного не говорили, да?! Был бы Григорий, он смог бы что-то сделать. Ты не можешь, а он