Лжедимитрий. Даниил Мордовцев

стал черноризцем-мнихом, из Юшки-Георгия возродился во ангельский чин, в старца Григория, а ныне паки Юшкою стал, послом государя царевича к славному войску Донскому.

      – Ах, Юша, Юша! А мне все думалось, что ты там в своем Чудове, в келейке своей, все сидишь над Мефодием Патарийским да над Даниилом Заточником – сидишь, аки пчела любодельна.

      Голос его дрожал слезами. Задумчивые глаза Отрепьева тоже искрились влагою и теплотою.

      Старые друзья обнялись.

      – Вот други-приятели сыскались? – заметил старый казак.

      – Гай-гай! Москали як раки в торби – зараз перешепчутся, – подмигнул запорожец.

      – С Богом! На майдан, во казацкий круг, – громко сказал старший казак.

      – Эч, цилуются мов дивчата – ото вже чудна московська впра…

      Скоро все четверо скрылись в таборной толпе.

      II. Явление Димитрия

      Что за жизнь-раздольице на тихом Дону! Что за волюшка-свободушка в казацких юртах, на станичных лугах, на донецких степях! Разливался-расплескался Дон Иванович со полуночной страны к полуденной, заливал он, затоплял он, Дон Иванович, круты красны берега и зеленые луга, поразмыл он, поразметывал рудожелтые пески. День и ночь идет Дон Иванович – не умается, со станицами витается, со станицами прощается: что привет тебе, станица Казанская, что поклон тебе, станица Хоперская, от Хоперской поклон Усть-Медведицкой, от Медведицкой привет станице Качалинской, от Качалинской – Трех-Островинской, а от той идет др Распопинской, и поклон несет Нижнечировской с Курмояровской, с Пяти-Избинской, а земной поклон всего войска Донского славному городу Черкасскому!

      Небедно живет тихий Дон Иванович. Вдоволь у него и лесу дремучего, и зверя прыскучего, и птицы летучей, и рыбы пловучей. Вдоволь у него и травушки-муравушки добрым коням на потравушку. Оттого и идут на Дон, как пчелы на цветущую липу, и холоп кабальный, и боярин опальный, купец проторговавшийся, и подьячий проворовавшийся, и конюх царский, и сын боярский – всех принимает тихий Дон Иванович, всех принимает, никого не обижает. Станицы растут, как цветы цветут, и тихий Дон все шумнее и шумнее становится. Расползается вольная земля все вширь и вдаль; повырастали казацкие курени по Хопру и по Медведице, по Базулуку, Иловле, по Донцу, по Чирам и по Айдар-реке. На Волгу перекинулась казацкая вольница, а оттуда и в Сибирь прошла – Сибирь взяла.

      – Приобык и я, Юша, к вольной волюшке. Здесь не то что в каменной Москве – рогатины да заставины; здесь казацкая душа словно жемчуг бурмицкой по серебряному блюду перекатывается. А все сердечушко щемит по каменной Москве по родной стороне.

      – Что ж, Треня, теперь мы и побывать можем в матушке-Москве.

      – Нету, Юша, туда мне путь-дороженька заказана, что печатью мертвой припечатана.

      – Почто? Коли царство российское добудем, так и все печати распечатаем.

      Треня махнул рукой. Курчавая голова его повернулась к северу.

      А из-за соседнего боярышника неслось разудалое пение:

      Полюбил Дуню попович молодой,

      Сулил Дунюшке червонец золотой:

      Червончику Дуне хочется,

      А любить кутьи не хочется.

      Полюбил