Записки санитара морга. Артемий Ульянов

какая-то облигация, – протянул я, отдавая ему пару купюр и разглядывая приобретение.

      – Ага, без рисунка. Но качество обещаю.

      – Тебе – верю. Это люся, да?

      – Не знаю, молодой человек, что вы называете «люсей», – важно ответил Филя, поправляя несуществующие очки. – То, что вы держите в руках, в научных кругах известно, как диэтиламид лизергиновой кислоты. Или ЛСД.

      – И сколько тут?

      – Около 600 микрограмм. Где-то десять часов действия.

      – Изрядно, – нервно сглотнул я.

      – Я надеюсь, ты не станешь принимать это один, ночью, да еще и в морге?

      – Если честно – собирался.

      – Лично я рекомендую на природе и с близкими друзьями. Но… Дело ваше, сударь, дело ваше.

      – Мне завтра в девять утра надо быть обычным заурядным санитаром, – с какой-то жалобной интонацией сказал я.

      – Сейчас 19.30, – констатировал Филя, вскинув руку с часами. – Ну, если ты полон решимости, тянуть не стоит.

      – Ага, не будем тянуть, – согласился я и отправил бумажку в рот.

      – А, вот еще просьба. Ночью мне не звонить. Все восторги при встрече.

      – Обещаю. Да и на хрена ты мне сдался? У меня тут полный госпиталь круглосуточных работников. Рота милиции, служба газа, дежурный терапевт…

      – Дежурный психиатр есть?

      – Вот чего нет того нет.

      – Досадно. Через часок вы бы с ним быстро общий язык нашли.

      – А через три?

      – Ну! Через три тебе с ним скучно будет.

      Диалоги наши стремительно пустели. Филя сделал несколько звонков, успев поругаться с какой-то девкой.

      – Это не баба, а какое-то необходимое зло, – резюмировал он разговор и принялся прощаться.

      – Буду ждать ваших отзывов, сударь, – сказал Филя, стоя в дверях служебного входа.

      – Всенепременно сообщу, – ответил я ему в том же стиле.

      Закрыв за ним дверь, я вернулся в 12-ю комнату и плюхнулся в кресло – ждать момента, когда цепкие когти вопьются в меня и потащат вверх, туда, где зеленый и синий. А в синем колышется яхта, подставив стихиям послушные паруса. Мысли затеяли суетный хоровод, мелькая беспорядочными картинками прожитого.

      …Вдруг вспомнился Николай Васильевич, дед моего одноклассника Олежки. Рослый, широкоплечий, с размашистым русским лицом, назло времени сохранивший безупречную осанку и ясную голову. Ушел на фронт, когда ему было 19. Пройдя пехотинцем всю кровавую Великую Отечественную, он редко говорил о тех временах, хотя мы частенько просили об этом. Лишь выпив чуть большего обычного, он иногда раскрывал перед нами тяжелую книгу своей памяти. И тогда яркие, объемные картинки вставали во весь рост в гостиной Олежкиной квартиры, роняя тугие кровавые капли на новый ковер.

      В день 13-летия моего друга, когда все гости убрались восвояси, мы, дождавшись удобного момента, стали наперебой упрашивать Васильича показать нам один из кусочков той жуткой войны. Отказать родному имениннику он не смог, на что мы и надеялись. Усевшись на край