Заложники солнца. Мила Бачурова

не уверен, что другой адапт повел бы себя при знакомстве иначе.

      – Хотите сказать, что Герман никого из них даже здороваться не учил? Только за плечи хватать да плеваться?

      – Кирюша… – Сергей Евгеньевич вздохнул. – Я ведь предупреждал. Не жди от адаптов того же уровня воспитания, что дали вам мы. Этих ребят растил Герман. А он не педагог и становиться им отнюдь не собирался.

      – Знаю. Он спортсмен.

      – Вот именно. Всю жизнь в хоккей играл, а не учебники штудировал. Это во-первых, а во-вторых – в день, когда все случилось, Герману всего-то семнадцать лет было.

      – Как мне сейчас?

      – Точно.

      – Но вы ведь рассказывали, что и другие взрослые у них в Доме выжили? Когда все случилось?

      – Поначалу – да. А потом…

      Вспоминать первые страшные годы взрослые не любили, рассказывали о них скупо. Кирилл знал лишь то, что в Доме Малютки – так называлось обиталище будущих адаптов – в день катастрофы Герман оказался случайно. Зашел к матери, работавшей в этом самом Доме завхозом.

      Мать на заднем дворе принимала у доставщиков продукты. А Герман шел по коридору, направлялся к канцелярии – хотел попросить, чтобы для него распечатали какой-то документ. Потянул за ручку двери и в этот момент все случилось.

      Полыхнуло нестерпимо-ярким светом – катастрофу все взрослые описывали одинаково – он ослеп и упал.

      Мать Германа погибла. Как и весь почти персонал Дома Малютки. А дети выжили – кроме тех, чьи кроватки стояли под самыми окнами. Всего набралось девятнадцать взрослых на сотню малышей. Не стонущих от ожогов и не ослепших – восемь.

      Из трехэтажного панельного здания выжившие перебрались в другой Дом, старинный монастырь у «святого» источника, поближе к природной воде. А через месяц у ворот Института появилась девушка по имени Гюзель – до того, как все случилось, работавшая в Доме Малютки посудомойкой. Она легче всех соратников переносила наступившую вокруг удушливую жару.

      Посланница пробиралась к Институту не одну ночь. И в последнюю не рассчитала силы.

      «Если бы я не был убежденным агностиком, – горько вывел тогда в дневнике Сергей Евгеньевич, – я бы решил, что человеческий род прокляли».

      Увиденное сутки назад изображение девушки с растрепанной косой, отчаянно вцепившейся в прутья ворот – за тем, что происходит на поверхности, следили бункерные камеры, – до сих пор стояло перед глазами.

      Со стороны здание Института выглядело таким же мертвым, как прочие вокруг, о существовании под землей Бункера Гюзель не знала. Сложно сказать, на что она надеялась, расшатывая запертые ворота.

      «Помогите! Милосердный Аллах, вы не умерли! Вы не должны умереть! Помогите!» – за спиной у девушки страшно и неотвратимо наливалось рассветом небо.

      Спасти отважную посланницу не удалось: Гюзель умерла от ожогов через три часа в бункерной клинике.

      Сергей твердо знал, что вслух эти слова не произнесет никогда. Он не должен так говорить и не должен так думать. А бумага… Что ж. Бумага все стерпит.

      «…Чем больше