Деревянная грамота. Далия Трускиновская

добывается в Астраханском море, и вкусу изумительного…

      – Так угостишь, что ли?

      – Хочешь – снетков в кулечек положу? Сухих, псковских, самых добрых?

      Снетки – не семга провесная и не залом, грошовая рыбешка, но Наталья уж найдет, на что употребить, подумал Стенька и протянул руку. Приятель-сиделец выдал совсем маленький кулек, на который пошел лист исписанной вкривь и вкось бумаги.

      – Да похвали же хоть что-нибудь! – прошипел он.

      – Ах, стерлядка! Ну, что за стерлядка! – на весь торг завопил Стенька. – Такую и к боярскому столу подать не стыдно!

      – Семгу похвали… – подсказал сиделец.

      – А вот, гляжу, семга у тебя! Был я недавно на крестинах у подьячего, богато подавали, а такой семги там не видывал! – громогласно продолжал Стенька, и тут на него вдруг накатило озорство. – Такая семга подьячему-то, поди, не по карману! А разве одному боярину Милославскому!

      И отскочил от шалаша.

      В толпе засмеялись. Государев тесть Милославский был на Москве одним из богатейших бояр.

      Довольный, что и людей порадовал, и сам повеселился, Стенька направился было в дальнейший обход, но тут повалил снег. Да еще какой! Ни с того ни с сего словно ангелы преогромную перину ножичком распластали да и вывернули на Красную площадь.

      В тех рядах, где бабы торговали рукодельем, послышался радостный визг – весело ругаясь и перекликаясь, торговки прибирали с лавок и с рундуков свое шитье. И если бы Стенька мог улыбнуться еще шире, он бы непременно постарался. Однако шире просто уж было невозможно.

      И тут стряслось-таки неладное.

      Стенька не мог бы объяснить внятно, что такое он услышал, что разобрал в общем галдеже. Однако вошла в душу тревога – не так звучали невнятные голоса, ох, не так! Он развернулся и поспешил к краю площади – туда, где стояли распряженные сани, укрытые рогожами, туда, где тяжеловесно суетились, склонившись над передком одних саней, люди.

      – Расступись! – гаркнул Стенька. – Что за шум? О чем лай?!

      Как раз перед ним было необъятной ширины гузно. Мужик в синей, колом стоящей шубе нагнулся, вытаскивая что-то из саней, и больше всего был похож на широкий стол в приказе – тот, правда, не синим, а зеленым суконцем обычно покрывали.

      Наконец он распрямился и повернулся к Стеньке.

      На руках у мужика был ребенок, парнишка лет десяти, с таким белым личиком, какого у живых не бывает…

      Парнишечка сжался каменным комком. Замерз он, видать, ночью – отогревать бесполезно, на ресницах – иней, вокруг ноздрей и рта – маленькие сосульки. Смотреть на него было невозможно – жалость прошибала.

      – Где ты его взял? – с ходу напустился на мужика Стенька.

      – Да рогожу откинул, войлок приподнял…

      – А он-то и там! – добавила баба в рогатой кике и закивала мелко-мелко – видать, от страха.

      – Господи, спаси и сохрани! – воскликнула другая, крестясь. – Вот страсти-то! Дитя в санях замерзло!

      – Товаришко припрятать от снега хотел, а он-то и там…

      – Чей парнишка – не знаешь? –