На пиру богов. Сергей Булгаков

неведение. И вообще наша игра в эсхатологию слишком часто бывает особой разновидностью интеллигентщины, интеллигентской мечтательности и, вместе, испуга, бегства от истории […]»[25] – «Беженец» в последней, VI части «У стен…» в заключительном монологе отчетливо и сжато повторит эту мысль и это признание:

      «[…] вследствие исторического испуга спасался в эсхатологию, и здесь, в сознании собственного бессилия, апеллировал к Deus ex machina, к концу мира, и так укрепился в этом, что даже потерял веру в свою смерть, чая скорого преображения вместо смерти… Ведь какая чепуха! Теперь только умудрил меня Господь ждать и просить христианской кончины живота, когда Он укажет»[26].

      Изживание католического увлечения подробно описано самим Булгаковым в его дневниках конца 1922–1924 гг.[27] – в этом процессе сошлось многое: и встреча с реальным католичеством, вместо во многом «вычитанного», «воображенного» Булгаковым в тяжелые крымские годы, и растерянность, отсутствие уверенности в том, чтобы вести других – ведь для Булгакова его «католичество» не есть вопрос личного спасения. Он ни на мгновение не теряет веру в осененность православия Св. Духом – показательно, что решающим толчком на пути к католичеству для него стало исполнение обряда «присоединения к православию» Е. К. Ракитиной, просившей об этом «по семейным условиям»[28]. Потому в диалоге «У стен…» голос «Приходского священника» – второй голос самого Булгакова, не решающегося открыто заявить своих мыслей, идущего на внешние уступки, но при этом не верящего, что полнота истины целиком сосредоточена в православии, а католичество есть ересь. На исходе 1923 г., 4 декабря, уже почти год как пребывая вне России, Булгаков прочтет в Праге первый из диалогов «У стен…», изменив его так, чтобы «привести все к православно-благополучному концу»[29]:

      «Публики собралось пропасть, большинство, конечно, недоумевало, а остальные не сочувствовали, более или менее активно»[30].

      Даже в мотивах, по которым он сохраняет свои католические рукописи, он расходится сам с собой – так, вскоре после чтения первого диалога, Булгаков пишет: «Помню, что ехал в Прагу с мыслью все повернуть на свой лад, а кончил приспособлением. Это меня мучает. А вместе мучает и то, что я не устоял, совершил измену православию в сердце своем […]. И вот теперь это чтение с подмалевками, измененное против замысла до неузнаваемости, снабженное совсем другим концом и выводом, что это такое за мерзость? А вместе с тем я чувствую здесь нечто нужное и дорогое, надо бы это так выстрадать и почувствовать, как я тогда, чтобы это ожило и для других. И не хочу я обывательщины, хотя и благочестивой, в к[ото]рую я погружаюсь, не хочу я пошлости…»[31]) а спустя несколько дней решает сохранить свои рукописи себе во обличение: «Пусть же после смерти моей видят и мой грех, и русскую беду в подлинном размере»[32]. Аналогичное решение о сохранении рукописи принял Булгаков и при пересмотре своего архива в

25

Булгаков С. Н. Ялтинский дневник // С. Н. Булгаков: pro et contra… С. 126–127, запись от 11.III. 1922 г. по ст.с.

26

Булгаков С. Н. У стен Херсониса [1922] // Булгаков С. Н. Труды по социологии и теологии. В 2 т. Т. 2: Статьи и работы разных лет. 1902–1942 / Изд. подгот. В. В. Сапов. – М.: Наука, 1997. С. 500.

27

Булгаков С. Н. Тихие думы… С. 351–389; Булгаков С. Н. Из памяти сердца. Права [1923–1924]. (Из архива Свято-Сергиевского Богословского института в Париже) // Исследования по истории русской мысли [2]: Ежегодник за 1998 год / Под ред. М. А. Колерова. – М.: ОГИ, 1998. —С. 112–256.

28

Булгаков С. Н. Письмо к П. А. Флоренскому… С. 166; Булгаков С. Н. Ялтинский дневник… С. 121–122.

29

Булгаков С. Н. Из памяти сердца… С. 213, запись от 6/19.XII.1923.

30

Там же.

31

Там же. С.210, запись от 2/15.XII.1923.

32

Там же. С.213, запись от 6/19.XII.1923.