Судьба нерезидента. Андрей Остальский

в Bar-Tabac, совершенно непохожий на то, что я почитал за кофе (хотя в Венгрии он тоже был недурен), а прогулки по большим бульварам? Это потом, после двадцать какого-то посещения Парижа, они мне станут казаться скучноватыми и однообразными, но в тот, самый первый, заветный раз в момент лишения советской «девственности», казалось, что ничего не могло быть на целом свете красивее. А синее море Лазурного берега, а Английская набережная в Ницце, а уже упоминавшееся Монако? Каждый день щипал себя и говорил: да-да, я там бывал, да, да, я сам, лично играл в рулетку в Монте-Карло! В Авиньоне стоял на всемирно знаменитом мосту и распевал с женой песню XV века, которую с детства знает каждый француз: Sur le pont d’Agignon on y danse, on y danse, Sur le pont d’Agignon on y danse tous en rond – все танцуем в круг на Авиньонском мосту. В кружок у нас не получилось, но так, символически, ногами подрыгали и музыкально поголосили. И не важно, что, как выяснилось, в седые века французы плясали под мостом, а не на нем – слово sous (под) так коварно похоже на слово sur (на) – в общем, сюр! Но какая, впрочем, разница…

      Много еще всякого другого, для описания чего и нескольких томов не хватит, не то что ярких, а просто сумасшедших впечатлений от улыбчивого, красочного, сытого мира, совсем не похожего на совковую промозглую серость и слякоть. Что касается изобилия в магазинах, то, казалось бы, Ливан и Кувейт меня все же в некоторой (но не полной) мере подготовили. Но, во-первых, именно что не в полной, а во-вторых, не только в магазинах и рынках дело. Настроение в этом новом для меня мире было совсем другое, солнечное и расслабленное, без угрюмого напряжения, без боязливых озираний, без умолкания испуганного при вольных речах.

      Конечно, я не мог сразу стать таким, как они. Но полюбоваться можно было. Запомнить постараться, поскольку ни малейшей уверенности в том, что удастся вернуться сюда еще хоть когда-нибудь, не было и не могло быть. Вполне даже вероятной представлялась ситуация, что это будет первая и последняя вылазка на Запад.

      И вот я стоял в подвале у телефона-автомата и не решался набрать мюнхенский номер. Вспоминал, как пару недель тому назад позвонили домой – это был какой-то молодой, незнакомый ведущий. Он вел прямой эфир – опять же дело в те времена в советской радио- и тележурналистике практически невообразимое. Ведущий по очереди обращался к эксперту в мюнхенской студии, потом к корреспонденту в Вашингтоне, а потом ко мне – по телефону. Темой передачи было очередное обострение ближневосточного кризиса. «Как будут действовать США? – спрашивал ведущий у американского корреспондента. – А как Западная Европа?» На этот вопрос отвечал эксперт в студии. Ну и потом доходила очередь до меня, чтобы я изложил позицию Москвы. Все шло благополучно, но в конце сюжет как-то вдруг персонализировался. «Вот вы, господин Остальский, говорите о том, какую позицию озвучил советский МИД. Но известно ли, что по этому поводу может думать сам Горбачев? Есть ли какие-то нюансы? Или он целиком и полностью полагается в этом на Шеварднадзе?»

      «Есть основания предполагать, – заговорил я, – что Горбачев…»

      «Андрей,