Рассказы алтарника. Валерий Лялин

абеги из Крыма на украинские и южнорусские земли и уводившие в татарский полон молодых крепких мужчин и чудных, несравненных украинских девушек. Уводили навсегда, навеки, в чужие, проклятые земли, в злую турецкую неволю.

      В этом небольшом, прокаленном крымским солнцем городе, окруженном грядой пологих серых гор, всегда дули резкие ветры, шумя твердой листвой чахлых городских скверов, трепля на веревках развешанное на дворах белье и рельефно обрисовывая красоту идущих навстречу ветру девушек, о чем местный поэт вдохновенно писал:

      И ветер скульптором счастливым,

      Должно быть, чувствует себя.

      Вообще, надо сказать, что город этот был необычный, собранный в кучу у моря, теснимый дугою холмов, с идущим по городским улицам поездом, с полуразрушенными зубчатыми стенами двух средневековых генуэзских крепостей, с разбегающимися по холмам ослепительно белыми домиками с красными черепичными крышами, громадами стоящих в порту океанских кораблей, длинными тонкошеими портовыми кранами, со стаями кружащих в небе крикливых чаек и сверкающей на солнце гладью моря.

      Этот город сказочник Александр Грин, когда-то живший здесь, называл Зурбаганом, и здесь нежная красавица Ассоль, прикрыв ладонью глаза, всматривалась с берега в морской горизонт, ожидая шхуну с алыми парусами и таинственным принцем. Когда-то здесь, в порту, обливаясь потом, в ватаге биндюжников на погрузке зерна трудился молодой еще Максим Горький, здесь жил и писал свои великолепные картины знаменитый маринист и академик живописи Айвазовский. Здесь в начале тридцатых годов XX века между отсидками в тюрьмах и лагерях скитался бездомный, затравленный советскими властями великий хирург и епископ Православной Церкви Лука (Войно-Ясенецкий), ныне прославленный святой исповедник Божий. Здесь также жили, работали и страдали люди гораздо более скромные, о которых я расскажу далее.

      Феодосийская городская больница, размещенная в старинных одноэтажных корпусах, находилась в правой части города, на горе, в местности, называемой Карантин, судя по чему можно было полагать, что здесь на рейде у древних развалин генуэзской крепости отстаивались подозрительные на чуму и холеру суда.

      Главным врачом больницы была молодая, симпатичная и очень приятная женщина – Валентина Васильевна. Когда я по вызову пришел к ней в кабинет, она посмотрела на меня своими ясными глазами и после некоторой паузы сказала, что надо бы сходить к больному священнику, престарелому отцу Мефодию. Ну, там, подбодрить его и оказать ему посильную помощь.

      Это было время начала хрущевского правления, и ко всему церковному, и особенно, как тогда говорили, к «служителям культа», многие относились с опаской и оглядкой на всемогущий райком и старались с оными служителями никаких дел не иметь, чтобы не впасть в немилость у власть предержащих.

      – Хорошо, – сказал я, – схожу к отцу Мефодию. Между прочим, я очень лояльно относился ко всему церковному и даже тайно встречался в Симферополе с правящим архиепископом Лукою (Войно-Ясенецким) и поэтому, не откладывая дело в долгий ящик, решил в тот же день посетить священника.

      Городская церковь, стоящая вблизи берега моря, во время войны не пострадала, хотя вокруг нее неоднократно происходили бои. Священник жил рядом с храмом в просторном одноэтажном доме, сложенном из желтого крымского ракушечника, с красной черепичной крышей. Окна в доме были открыты, и батюшка, вероятно, всегда слышал умиротворяющий монотонный шум прибоя и вдыхал йодистый запах морских водорослей.

      Двери мне открыл батюшкин келейник Стефан, уже успевший отсидеть срок в лагерях за то, что подростком носил бендеровцам хлеб. У него были кое-какие фельдшерские навыки, полученные в больничном бараке Джезказгана, и этим он был полезен батюшке, делая ему перевязки и инъекции глюкозы. Батюшка сам долго томился в лагерях Воркутлага на Крайнем Севере, где в сырых шахтах было совершенно погублено его здоровье. В те, уже далекие, сталинские времена жизнь человека, да порой и судьбы целых народов зависели от всемогущего ведомства НКВД и его угрюмых сотрудников, носивших на рукавах знак щита и меча.

      Келейник провел меня в комнату, где на узкой койке в сером подряснике сидел батюшка Мефодий, опустив ноги в таз с горячей распаренной ромашкой. Он посмотрел на меня из-под седых бровей и спросил:

      – Почему на тебе нет креста?

      – А разве видно?

      – Да, видно.

      – Креста нет, потому что его негде взять. В больничном морге на подоконнике лежит много крестов от покойников, так разве наденешь такой крест, который разделял чью-то судьбу?

      – Это ты верно сказал, раб Божий. Стефан! – батюшка повернулся к келейнику. – Поройся в деревянной шкатулке и принеси нательный крест. Это тебя Валентина Васильевна прислала?

      – Да, она.

      – Дай Бог ей всех благ духовных и житейских, добрая, добрая она.

      Пришел Стефан со крестом.

      – Ну, раб Божий, как твое имя?

      – Алексей.

      – Хорошее имя. По-гречески означает – защитник, и ты будь защитником православной веры. Давай сюда свою выю. Крест