Дело о полку Игореве. Хольм Ван Зайчик

совсем даже не все языки произошли от одного, древнейшего единого…

      – Но сами эти… витагенные контакты, – со вкусом повторил смешное словосочетание Великий муж, – дорогого стоят! Я с одним ечем[9] там разговорился… Желудок ему безо всяких таблеток и ножей вылечили. Просто специально дрессированную кошку здоровенную клали на живот, и он ее гладил по паре часов кряду – а она, дескать, сворачивается как-то особо ласково, греет… статическое электричество дает, наводит и снимает поля. Чудо-кошка, ей-богу! Через десять сеансов язвы как ни бывало! Да и я – посмотри. Ведь действительно с двух укусов курить перестал. Вот в эту точку и в эту… – Мокий Нилович распахнул теплый халат на смуглой волосатой груди и показал две точки под ключицами. Там виднелись уже сходящие синяки. – Нет, Богдан, кроме шуток. Рекомендую.

      – Я здоров, – почти с сожалением ответствовал Богдан. И благоразумно добавил: – Пока.

      – Ну, на будущее учти… А младшая супруга твоя как? Вот бы ее подлечить там после асланiвськой-то встряски – ей-богу, милое было б дело! Дорогонько, конечно – ну да после повышения тебе это все ништо!

      Богдан немного помедлил с ответом.

      – Жанночка, слава Богу, вполне поправилась. Конечно, суетиться подле нее мне эти дни пришлось немало… но… Это же мне только в радость.

      Рива мечтательно подперла уже обе щечки обоими кулачками.

      – Вы, наверное, замечательный муж, Богдан Рухович, – проговорила она, неотрывно глядя на Богдана своими огромными глазами. – Добрый, заботливый и справедливый.

      Тут уж настала очередь Богдана краснеть.

      – Да как вам сказать, Рива Мокиевна… – пробормотал он смущенно.

      – Дочка, – Мокий Нилович негромко кашлянул, – чай простыл.

      – Да, папенька, – ответствовала Рива, с готовностью вскакивая и чуть кланяясь отцу. Споро поставила на серебряный поднос чайник, три пустые чашки и, мелко ступая в длинном кимоно, вышла из беседки, грациозно проплыла над уютным горбатым мостиком, соединявшим остров с материком сада, и скрылась за кустарниками.

      Мода на кимоно нихонского кроя, в середине весны вдруг полыхнувшая среди молодых девушек Александрийского улуса, все не проходила. «Странно, – подумал Богдан. – И почему тех, кто вступает в жизнь, вечно тянет на иноземное? Ханбалыкские халаты куда удобнее… Вон как славно сидит на Раби. И тепло, и вольготно».

      – Совсем в возраст вошла, – вполголоса поведал Богдану Мокий Нилович.

      – Хороша, – искренне ответил Богдан.

      – Глаз с тебя не сводит.

      – Да помилуйте, Раби Нилыч…

      – Вот те крест. Сам не видишь, что ли?

      Богдан не нашелся, что ответить.

      – А я бы не против, – вдруг сказал Мокий Нилович, глядя мимо Богдана и задумчиво сцепив пальцы лежащих на столе рук. – То есть дело ваше, конечно… Просто мне бы, старику, спокойней было. Может, каким любительницам острых ощущений с тобою и пресновато – но за тобой, как за каменной стеной. Вот уж в чем я уверен. – Он усмехнулся. –

9

При неофициальном общении многие ордусяне, особенно коллеги, сокращали общепринятые обращения одного человека к другому до возможного минимума. Например, безупречно вежливое ордусское обращение низшего к высшему – «драгоценный преждерожденный единочаятель такой-то». В деловой обстановке, особенно если разница в чинах не слишком велика, оно редуцировалось до «драг прер еч». Основным же и наиболее общим обращением ордусян друг к другу является слово «единочаятель» – в подлиннике ван Зайчика: «тунчжи» 同志, – сокращенно: «еч».