Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее. Эфраим Баух

сиянием все человеческие немощи, и глаза Месу отказываются верить, что увиденный им в мерцающей удушливой мгле хилый старичок и этот всесильный земной бог – одно и то же существо.

      7. Ты подобен мякоти плода, ускользающей в глотку смерти

      Внезапен следующий очередной взрыв голосов, возносящийся гимном на еще более непереносимую высоту, и, значит, душа не исчерпала своих возможностей.

      Нелегко нащупать нить, выводящую из лабиринта: потянешься к солнцу – натыкаешься на камень.

      Но вот – спасение: небесный хор меняет торжественно прижимающий к земле державный ритм.

      Медленно, но все более раскованно переходя в некую легковесную беспечность, возникают цепью, пока еще разорванной, танцовщицы с тамбуринами, как бы осторожно нащупывая в руках и ногах своих жгуты затаенных и алчущих змей.

      Звуками небесного нектара льются лютни.

      Ритм учащается, змеи вырываются из плена, тела танцовщиц сливаются в гибкую живую карусель. Кажется, еще миг, и сочетание тел и движенья раскроет последнюю тайну небес, бездны, жизни.

      Не хватает сердца и легких.

      А танец только вступает в права.

      Паузы – как сердечный перебой. Слышны лишь учащающие дыхание удары тамбуринов, постанывающие выкрики:

      – Хвала и привет от тружеников земли Кемет великому повелителю нашему, Солнцу поднебесного мира!

      – Хвала и привет повелителю и богу нашему от каменотесов, воплощающих в камне его божественный образ!

      Что-то кольнуло сердце Месу – чей-то внезапный мимолетный взгляд из глуби экстатического вихревого танца.

      Только через несколько мгновений удается Месу, как бы не видя, уловить сверкающий проблеск черных женских глаз одной из танцовщиц, закутанной, как и все остальные, в темную, развевающуюся в танце ткань.

      Сомнения нет, несмотря на мимолетность, взгляд этот направлен только на него, жгуче и требовательно устанавливая ось между их глазами, подобную оси глаз мертвецов, связанных с Амоном-Ра, о которой вещал дед, выйдя из мира Озириса.

      Но ось эта живая, и связывает она нечто кровное, тайное, близкое и пугающее…

      Что с ним происходит?

      Он чувствует себя подобно мякоти плода, растекшейся по нёбу или ускользающей в глотку – проход между двумя мирами, а собственная его душа, суть его сути, слабо ощущается косточкой того плода, которую сейчас небеса или эта неизвестно кому принадлежащая всепоглощающая глотка выплюнут в песок, в прах.

      – Хвала и приве-ет…

      – Хвала и приве-е-ет…

      В исчезающую долю времени – среди всего этого рева, вихря, потери всяческих опор, пронзительно устанавливается слуховая ось безмолвия между ним и приблизившейся к нему почти вплотную танцовщицей.

      И сквозь стихию всеобщего пения пробивается твердый, как та самая косточка плода, голос, услышанный только им:

      – Привет тебе от истинной твоей матери и кормилицы! Я – сестра твоя!

      В черноте, вставшей перед глазами, знакомо сверкнул