Телеграмма с того света. Георгий Вайнер

любви, преданности, готовности понимать меня и стряпать для меня, что я от всей души желаю ей счастья, но как-нибудь отдельно от меня.

      Как объяснить ей, что мы очень разные люди? И я не могу заплатить всей жизнью за то, что она меня когда-то полюбила. Надо бы ей сказать, что нельзя требовать за свою любовь такой большой платы. Но мне даже не приходит в голову, как начать такой разговор, – ведь он наверняка требует какого-то сильного повода, грубой ссоры, скандала. А вот так – ни с того ни с сего – сказать: «Давай, подруга, разойдемся!» – язык не поворачивается.

      Интересно, как поступил бы на моем месте Коростылев, что сказал бы он Гале? Или ничего не говорил бы, а молча терпел? Правда, Коростылев скорее всего и не мог оказаться в таком положении. Он был из числа тех счастливых неудачников, которых женщины оставляют первыми. Когда от него ушла жена – мать Ларки, – он сказал мне с печальным смешком:

      – Она, Августина Сергеевна, конечно и безусловно права. Что поделаешь? С точки зрения общих представлений о людях – я человек вполне дураковатый… Жить с таким трудно… Особенно стыдно перед соседями…

      И левый его, искусственный, глаз блестел неуместно ярко, а правый, живой, моргал растерянно и грустно.

      Мне было тогда немного жалко Коростылева, но сопереживание мое было похоже на Галино – я досадовал, что такой потрясающий человек, как Кольяныч, огорчен из-за ухода никому не нужной, крикливой и некрасивой женщины. Ушла и ушла, Бог с ней, всем от этого будет лучше и спокойней. Жизнерадостный юношеский эгоизм не допускал мысли, что у Кольяныча может быть иной взгляд на Августину…

      Я смотрел на медленно поднимающуюся кофейную пенку, думал о Коростылеве и удивлялся неподвижности своей души – я почему-то совсем не испытывал уместной в таком случае скорби, а только тяжелое глинистое оцепенение сковывало меня полностью. Меня пугала мысль встать сейчас, одеться, уехать на вокзал, три часа трястись в электричке, потом еще на автобусе, спуститься с горы к покосившемуся домику, густо заросшему кустами бирючины и ракитника, распахнуть калитку и узнать, что Кольяныча нет дома. Навсегда. Ушел дед.

      А когда последний раз провожал меня на автобусной станции, выглядел он совсем плохо, и я предложил устроить его в Москве в хорошую клинику. А он засмеялся своим булькающим тихим смехом, обнял за плечи, наклонился ко мне – дед был длинный, в нем была прекрасная тощая нескладность ламанчского бродяги, – и сказал:

      – Когда человек перестает бояться смерти – врачи ему не помощники…

      Я покачал головой:

      – Не выдумывай, Кольяныч, – смерти все боятся…

      – Наверное, сынок. Только в старости ожидание смерти утрачивает унизительный вкус страха, и остается лишь высокое огорчение от того, что жизнь истекает…

      Вот и истекла его жизнь. А мне остался унизительный вкус страха и горечи.

      Галя сказала с искренней болью:

      – Ну, что ты все молчишь? Скажи хоть что-нибудь!..

      – А что мне говорить? Человек должен говорить, когда молчать невмоготу…

      Она сердито дернула плечом:

      – Ты, конечно, поедешь