Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория. Юрий Вяземский

произведения, роскошно оформленные, хранились в отдельном помещении, которое Вардий именовал «святилищем Пелигна». Гней Эдий утверждал, что владеет полным собранием его сочинений, что его новые элегии и послания, которые он создает в Гетии, прежде чем они попадают в Рим, доставляются ему, Вардию.

      На самом видном месте среди книг красовался серебряный футляр, в котором на тончайшем фиатирском пергаменте, расшитом мельчайшим бисером, были каллиграфическим почерком начертаны стихи. Вардий на моей памяти лишь однажды к нему притронулся, извлек и развернул пергамент со жреческим благоговением и с осторожностью ювелира, долго его созерцал, затем прослезился и шепотом вслух прочел:

      Другу, которого знал чуть ни с мальчишеских лет

      И через всю череду годов, прожитых бок о бок,

      Я, как брата брат, преданным сердцем любил.

      Сверстник мой, поощрял ты меня, как добрый вожатый,

      Только я робкой рукой новые взял повода…

      «Боги! – воскликнул Вардий, смахивая слезы. – И он меня называет вожатым! Как же он любит меня! Как же его я люблю!»… Не думаю, что Вардий заранее приготовил для меня это восклицание. Но получилось, однако, стихами…

      Помимо книг в святилище Пелигна на высоком мраморном постаменте стоял бюст поэта с обозначением его личного, родового и семейного имени.

      Слева горел факел. Справа висели лук и колчан со стрелами.

      Когда мы входили в святилище, Вардий непременно воскурял ладан.

      IV. В тринадцатый день до апрельских календ Гней Эдий торжественно отмечал день рождения Пелигна, день его гения. Я был приглашен на дневную трапезу, потому как вечером собирались знатные люди города, и мне среди них было не место. Вардий извлек из подвалов бутылку формийского вина и обратил мое внимание на печать. «Видишь, Гирса и Панса, – сказал он. – Они были консулами того великого года, когда на свет появился Пелигн. Мы пьем вино ему современное…

      V. Вот, снова скакнула мысль, и я подумал: он знал наизусть все стихи Пелигна. Но, как я скоро заметил, не считал его великим поэтом, предпочитая его стихам Вергилия, Горация, Тибулла и даже Проперция, которых, кстати сказать, тоже свободно цитировал, в пергаменты и папирусы не заглядывая.

      Пелигн был для него – нет, не поэтом, а великим Любовником, чуть ли не самим Амуром. Вернее, неким почти демоническим человеком, в которого в разные года, на разных станциях вселялся то Фатум, то Фанет, то Приап, то Протей…

      А он, Вардий, был при нем словно Пилад или Патрокл. То есть как Пилад повсюду следовал за Орестом, как Патрокл во всем содействовал Ахиллесу, так и он, Гней Эдий, еще в школе встретившись с Пелигном, решил посвятить себя своему великому другу, став его верным спутником, преданным соратником, интимным поверенным во всех его любовных делах. «Ибо истинный талант Пелигна, – однажды признался мне Гней Эдий, – его почти божественное величие – не в поэзии его, как считают некоторые, и не в стремлении к свободе, как полагают другие. Более великими поэтами, чем он, были Вергилий и Гораций. Свободой