Писец. История одного туриста. Платон Абсурдин

оего нынешнего положения позволят мне закончить свой опус и сохранить его для людей, я буду считать это величайшей удачей.

      01

      Итак, молодой человек двадцати двух лет, высокий и тощий как пилум, сутулый, немногословный, замкнутый в себе красавец в круглых очках и с оспинами на щеках, которые остались на память о доброй юности, – это я. Точнее, таким я был в то время – сейчас я, конечно, выгляжу иначе.

      Если кто-либо из старых знакомцев Якоба Гроота встретил бы меня теперь, то не узнал бы ни при каких условиях.

      Но, к счастью, никто из них меня не встретит, потому что Якоб Гроот умрёт молодым.

      А когда-то я с отличием закончил местный университет и работал в чудесной библиотеке своего родного города.

      Вам это может показаться странным, а может, даже нелепым, но я любил читать книги.

      Да-да, я читал их, когда был на работе в своей библиотеке; когда ел скудную и безвкусную пищу без соуса; когда было свободное время и когда его не было; в сортире, как вы понимаете, я тоже читал. Не читал я лишь когда спал. Но спал ли я вообще? Честно сказать, я не помню. Ведь читать мне хотелось больше, чем спать! Такое тоже бывает, можете мне поверить.

      По-своему, я был счастливым человеком – У меня не было задорных друзей, с которыми хочется скоротать вечерок бурными возлияниями и танцами до утра, у меня не было подружки, которую я мог бы пригласить домой, чтобы поговорить о поэзии, но у меня были мои книги и медная труба, на которой я играл время от времени, чтобы отдохнуть от чтения и позлить своего прелестного отчима.

      Кстати, он был единственным тогда из всех людей на земле, кто освежал мою жизнь своим присутствием и не давал скучать. Гроот – это его долбаная фамилия.

      Я должен был уехать из его дома, но почему-то не уехал – то ли духу не хватало, то ли денег, а может, ждал удобного случая – я уже не помню. Якоб Гроот не отличался завидной решительностью, скажу я вам.

      Но я помню, как мы жили с отчимом под одной крышей, и я его любил с такой же силой, с какой невольник любит своего доброго хозяина, который каждый день потчует его палками и не кормит жареными фазанами. Некоторые называют такое чувство ненавистью – возможно, они не так далеки от истины, как могли бы быть. А настоящая ненависть не забывается, знаете ли, как её ни покрути.

      Чудесный мясник появился в нашей с матерью жизни, когда мне было лет семь от роду или восемь.

      Помню, мы переехали в его дом жарким летним днём, и с того самого лета я стал обыкновенным счастливым ребёнком, потому что моя жизнь превратилась в ежедневный праздник.

      Я любил отчима до смерти, и иначе как «мясником» не воспринимал – даже внешний вид красавца выдавал в нём творческого и интересного человека с ярким характером – большое наливное пузо, которое он придерживал своими руками, лоснящаяся лысина и добрые маленькие глазки, как у свиньи, которые всё время бегали и ни на миг не задерживали взгляда на чём-нибудь одном.

      Я никогда к нему не обращался и не называл его по имени. Его долбаного имени я даже не знаю до сих пор. А если мне приходилось говорить о нём с матерью, то я предпочитал употреблять местоимение «Он». А может, даже «Оно» в знак особенного уважения, не иначе.

      Дома отчим покрикивал, слонялся без дела, пил всякую дрянь из красивых бутылок и снова покрикивал – на меня, на мать, на мух или любимую собаку – ему было всё равно на кого повысить свой чудесный и неповторимый голос, который можно было спутать со скрипом флюгера на соседнем доме, или с визгом молочного поросёнка, которого решили-таки зажарить и съесть.

      Этот добрый человек каждый день раздражал и пугал меня, но я терпел его весёлые выходки и молчал в тряпку – в буквальном значении, потому что мясник любил затыкать всем домочадцам рты и пасти кляпами, чтобы они не мешали ему смотреть в ящик – бывают и такие привычки.

      А что мне оставалось делать? Детям приходится терпеть всё хорошее, знаете ли, – такая у них завидная обязанность.

      Когда плешивый мясник накачивался спиртом до самого края, то переставал попадать своей мощной струёй в сортирное очко, отчего пол в уборной становился скользким, а едкий запах вызывал лёгкие приступы тошноты. В глубине своей детской души я, конечно, восхищался отчимом, но при этом дышал через рот, мыл свои ноги и снова молчал в тряпку.

      Моя мать вычищала сортир пару-тройку раз в день, а я любил её более всех на свете – она была единственным близким мне человеком.

      От доброго мясника я прятался в кладовке или убегал на улицу – в нашем городке было множество улиц, знаете ли. Но когда отчим, наконец, засыпал сладким и безупречным сном, – если, конечно, не считать его душевного храпа, которым мясник каждую ночь ласкал нам слух и который был слышен даже на чердаке, – моя любезная мать звала меня в дом, чтобы я мог-таки выспаться.

      Ещё он любил плевать на мою нежную детскую макушку. Я почему-то обижался, вытирал ядовитую слюну рукавом и бежал, но тут же получал ногой под зад и падал. От счастья и чрезмерного удовольствия я выпускал реки слёз, а весельчак смеялся и выдавал мне подзатыльники.

      Первое время