Хроника гнусных времен. Татьяна Устинова

за ней по темной лестнице с полированными прохладными перилами.

      На втором этаже тоже был коридор, вазы с сухими цветами стояли прямо на полу.

      – Зачем такая прорва сухих цветов? – вдруг спросил он с раздражением. – Это что, мавзолей?

      Настя удивленно взглянула на него и открыла дверь, из которой в полумрак коридора обрушился солнечный свет. От того, что она так спокойна, он разозлился еще больше.

      – Проходи.

      Комната была большой, квадратной, и в ней отсутствовали сухие цветы. Зато обнаружились веселые лимонные шторы, громадный письменный стол – а на нем компьютер! – старомодный гардероб, стеклянная дверь на балкон и кровать. При виде этой кровати Кирилл Костромин быстро сунул в рот сигарету.

      – Пепельницу дать? – насмешливо спросила Настя, как ему показалось, издалека.

      У кровати были не ножки, а драконьи лапы, попиравшие старый ворсистый ковер. Чугунное массивное изголовье расползалось немыслимыми изгибами и собиралось в замысловатые узлы. Покрывало было бескрайним, как целина. Венчал все сооружение полог той же ткани, обшитый по краю упругой оборочкой с розовыми помпонами.

      Это была не кровать. Это был гимн сексу.

      Кирилл отвел глаза.

      – Вещи можешь положить в гардероб.

      – Какие вещи?

      – Свои. У тебя есть что положить в гардероб?

      Он соображал с некоторым трудом:

      – А… да.

      – Ванная в коридоре. Я тебе потом покажу. Сережка, родители, тетя Александра и тетя Нина живут внизу. И еще Соня. Без Сони тетя Александра обойтись не может. Она ей даже ночью чай подает и лекарства. А здесь Света, Владик и… мы.

      Мы. Это замечательно.

      – Ты здесь ночевала, когда приезжала к бабушке?

      – Конечно. Это лучшая комната на втором этаже. Бабушка объявила, что она моя, как только я родилась, и с тех пор никого в нее не пускала. Родители здесь жили, когда я маленькая была. Со мной, естественно. А потом я стала жить одна.

      – Ты теперь переедешь в Петергоф? – спросил Кирилл и все-таки закурил.

      – Конечно. У меня в городе совершенно ужасная коммуналка, на Владимирском. Ездить далеко, но в коммуналке я больше жить не стану.

      Он вытащил из рюкзака идеальную стопку вещей и поместил на свободное место в гардеробе.

      – Мне трудно говорить вам «ты», – сказала Настя, поглядев на стопку мужских вещей в своем гардеробе, – очень трудно.

      – Привыкнешь.

      – Не знаю.

      – Привыкнешь, – повторил он, потушил сигарету и неожиданно поцеловал ее в губы.

      От его губ пахло табаком и мятой – «Орбит белоснежный», знай наших! – щека, которой Настя коснулась щекой, оказалась чуть влажной и шершавой. Шея была широкой, сильной и загорелой, и грудь в распахнутом вороте льняной рубахи – тоже загорелой и слегка влажной.

      И все это, чужое, незнакомо пахнущее, странное, двигалось рядом с ней, дышало и не давало трезво оценить ситуацию.

      Господи, неужели она целуется с человеком, который спросил у нее на стоянке: «Когда в последний раз вы выключали фары?» – и с величественной