Непроливашка. Владислав Крапивин

бери бокал!

      – Батюшка, негоже мне господское-то вино пить, не по чину…

      – Ладно тебе, «не по чину»! Первый раз, что ли? Забыл, как в четырнадцатом году, в Париже?

      – Как забыть! Да тогда ведь за государя…

      – А теперь за Костиньку! За мичмана Константина Андреича Трубчинского!

      Федотыч берет хрусталь корявыми пальцами.

      – Оно конечно. Дай ему Господь всяких радостей…

      Граф стоя смотрит на акварельный портрет, потом по-гусарски опрокидывает в себя вино. Разом, до дна. Со стуком ставит бокал, а левой рукой делает взмах, словно хочет показать: мы все такие же, как в молодости! Взмах слишком широк. Рукав шлафрока летит над бюро и цепляет на приборе чернильницу. Чернильница катится на пол. Медная крышка отлетает к печке, а фаянс раскалывается, как ореховая скорлупа. Черная, окруженная частыми кляксами лужица блестит на паркетных плашках.

      – Батюшка, вот беда-то!

      – Что за беда! Если что-то бьется, это к счастью! – заявляет граф. И с размаха садится в кресло.

      – Да ведь прибор-то еще вашего дядюшки Аполлона Евстафьевича, царство ему небесное…

      – Дядюшке уже все равно. А для чернил ты сыщешь какую-нибудь склянку…

      – Оно так, сыщу… Марфушку надо позвать, чтобы затерла, пока не высохло.

      – Успеется. Ты пей давай. У нас еще вон сколько в бутылке…

      …Написал я эту историю и теперь думаю: зачем? По законам литературы, по строгим правилам сюжета и композиции она совершенно не нужна. Никакого отношения к дальнейшим событиям повести не имеет. Сперва я хотел только объяснить, почему на приборе нет чернильницы, а все это вылилось в долгий рассказ. Почему? Может быть, потому, что рядом с прибором стоит бронзовая статуэтка мореплавателя Крузенштерна, лежат раковины с южных островов, а над головой колышутся от сквозняка паруса корабельной модели?

      Или просто потому, что недавно я дал себе обещание писать, «как Бог на душу положит»? То есть вольно и безоглядно, все, что придет в голову. Говорят, что в мемуарах это позволено, а данная повесть – явно мемуарная. Воспоминания о давнем… Однако Андрей Гаврилыч Трубчинский к воспоминаниям отношения не имеет, я же его просто придумал… Может, вычеркнуть эти страницы? Но мне почему-то их жаль. Жаль расставаться с пожилым графом, со старым Федотычем, с уютным кабинетом, где потрескивает кафельная печка и висит акварельный портрет морского кадета Костиньки. Все, что сочинилось, я вижу, как наяву. И это помогает мне писать дальше. Уже про то, что было по правде.

      2.

      Однажды моя жена вернулась с вещевого рынка (иначе говоря, с «барахолки») и сказала:

      – Я принесла тебе подарок. Смотри…

      Она протянула мне на ладони маленькую чернильницу («чернилку», как говорили мы в давние школьные годы).

      Большинство нынешних ребят про такие чернилки и не знает. А в середине двадцатого века они были у каждого школьника. Делались чернилки из пластмассы, из стекла, из фаянса. Снаружи – этакие стаканчики