Раз герой, два герой.... Андрей Уланов

заскрипел зубами.

      – Ну почему это должно было случиться именно со мной?

      – А почему бы и нет? – отозвался кто-то рядом с Шоном и сам же ответил: – По кочану.

      Шон вскочил, рубанул по останкам Черного Паладина и заозирался вокруг.

      – Ну, чего прыгаешь, как козел? – грубо осведомился неизвестный.

      – Да кто ты такой? – взвыл Шон. – Покажись, прах тебя побери!

      – Прах меня и так поберет, – откликнулся голос. – А показаться я не могу. Облика у меня нет. Я – твой Совесть.

      – Врешь. Совесть я пропил в день, когда мне стукнуло тринадцать.

      – Тогда ты меня пропил в первый раз, – обвиняющим тоном заявил голос. – Последний – когда тебе исполнилось сорок три. А всего за эти годы ты пропивал, проигрывал в карты, топил в реке, душил, закапывал, травил и умерщвлял меня десятками иных способов четыреста тридцать семь раз.

      – Живучий же ты гад, – заметил Шон.

      – Еще бы, – мрачно отозвался голос. – Я же не чей-нибудь, а великого героя Шона А'Фейри. Знаменитой на все Запустенье Рыжей Погибели. Еще бы мне не быть живучим.

      – А что ж ты молчал до сих пор?

      – А ты хоть раз дал мне заговорить? – возмутился Совесть. – За всю жизнь ты не совершил ни одного совестливого поступка.

      – Как же! – обиделся Шон. – Не далее как неделю назад я по пьяни подарил одной шлюхе кошель с десятью золотыми!

      – И это ты называешь совестливым поступком?! – Если бы Совесть все-таки имел телесный облик, то этому облику сейчас угрожала серьезная опасность лопнуть от возмущения. – Да ты… ты…

      – Теперь я понимаю, почему после двух кувшинов меня всегда тянуло стать проповедником, – проворчал Шон. – Не иначе как твое влияние.

      – Одно меня радует, – заявил Совесть. – Я от тебя наконец избавился.

      – Это почему же?

      – Да потому, – завопил Совесть, – что у покойников нету совести. А ты покойник, покойник, покойник, покойник…

      Судя по интонации вопля, если Совесть и сожалел о чем-то, так это о невозможности сплясать на Шоновых останках что-нибудь зажигательное.

      – Ктрегуруп, – выдал Шон одно из своих любимых ругательств, которое в переводе с современного драконьего означало: «Три тысячи необычайно крупных клопов-вонючек, сдохших примерно неделю назад».

      – Если я покойник, то что «это»?

      – Твое тело, баран.

      – А я?

      – А ты, – медленно, смакуя каждое слово, произнес Совесть, – просто ничтожный, жалкий, никому не нужный призрак. И я страшно рад, что из всех наложенных на тебя проклятий великие боги решили остановиться именно на проклятии Федырюкчинса!

      – Какое, какое проклятье? – переспросил Шон.

      – Федырюкчинса, – повторил Совесть. – Того самого старого, больного, несчастного дракона, которого ты со сворой тебе подобных убил в самом начале своей карьеры за пригоршню, о нет, даже не золота – серебра!

      – Ты хочешь сказать, – взвыл Шон, который наконец