Талер чернокнижника. Виталий Гладкий

и почувствовать себя укрытым в надежном бастионе.

      – Вы тут живы? – раздался за спиной участливый голос майора Ляхова.

      – Жив. Но не сказал бы, что хорошо себя чувствую.

      – Это пройдет. Возьмите… полегчает.

      Я обернулся и увидел, что он протягивает мне бутылку минералки. У него что, запас для таких случаев имеется? – подумал я мельком. И жадно прильнул к горлышку.

      Бутылка показала дно в один миг; в ней было всего лишь треть литра. А я почувствовал значительное облегчение. Мне стало так хорошо, как не бывало даже с глубокого похмелья, когда для поправки принимаешь первые сто граммов. Я просто забалдел.

      – Дайте закурить, – попросил я у мента.

      Тот с огорчением развел руками и сказал:

      – Сам бы курнул, да сигареты все вышли.

      – Не беда, – ответил я Ляхову, поискал по двору глазами и позвал: – Лукич! Дуй сюда.

      – Чего тебе? – спросил Лукич, когда подошел к нам, опасливо косясь на Ляхова.

      Ишь ты, невольно восхитился я, мента за версту чует. А ведь опер в штатском.

      Лукич был нашей дворовой легендой. Его посадили в аккурат перед смертью Сталина, в январе 1953 года. И ясное дело, за «политику», несмотря на то что ему было тогда всего шестнадцать лет.

      Провинность Лукича перед родиной и коммунистической партией заключалась в достаточно невинном анекдоте о советских партайгеноссе. Это, конечно, были мелочи, даже в те жестокие времена не всех за такие анекдоты сажали. Но, похоже, кто-то здорово подсуетился, кропая на Лукича донос, и навесил на глупого пацана столько, что ему всучили «червонец» – десять лет.

      И все же Лукичу здорово повезло: «вождь всех времен и народов» вскоре откинул копыта, власть в стране чуток переменилась, и Лукич попал под амнистию, даже толком не отведав лагерных щей. Его реабилитировали, что называется, по всем статьям.

      В городе он не задержался – завербовался и уехал в районы Крайнего Севера. От греха подальше. А оттуда Лукич каким-то образом попал в арктическую экспедицию, где и кантовался почти тридцать лет, получив за свои труды орден и несколько медалей.

      Возвратился Лукич в родные пенаты лишь после смерти родителей – чтобы квартира не пропала. Но сердцем он навсегда остался с Севером.

      А еще Лукич был страшным сквернословом и сторонился ментов, как зачумленных. Видимо, даже недолгое пребывание в лагере оставило в душе заслуженного полярника незаживающий рубец.

      С Лукичом мы дружили. Он знал, что и мой дед побывал в мес тах не столь отдаленных и по той же статье УК, что и он. Это обстоятельство способствовало нашим доверительным отношениям. Я любил слушать его побасенки о Севере, а он мог часами сидеть за моим рабочим столом, рассматривая монеты.

      – Угости нас сигаретами, – сказал я, пожимая ему руку.

      – У меня кубинские, – предупредил Лукич.

      – Хрен с ними… Давай.

      В экспедициях Лукич привык к крепким кубинским сигаретам, которые у непривычного к ним человека вышибают слезу и кашель. В те времена нищая послереволюционная Куба