Плохие кошки. Отсутствует

невесело думал он сейчас, по прошествии лет. Потому что давно убедился на практике – наиболее банальными всегда оказывались именно те постановки, которые претендовали на. Отчего так выходило? Шокин не знал. Может быть, оттого, что смысл уходил в броские и незначительные мелочи, как пар уходит в гудок? Менее всего сумароковский «Гамлет» имел отношение к Шекспиру, зато носил характерные черты политического памфлета. Да и переведен-то был как-то не по-человечески. То ли с французского, то ли с немецкого. «К выборам, что ли, стараются? – думал Шокин. – Ну-ну».

      Действие плавно подкатилось к третьему акту, Гамлет завел своеобычное: «Быть иль не быть – таков вопрос; что благородней духом – покоряться…»[2], Шокин совсем заснул, и ему даже начало что-то такое сниться нейтральное, бытовое – какое-то серое утро, и он никак не может отыскать в кухонном шкафчике банку с растворимым кофе… На пару минут он выпал из реальности и был внезапно разбужен взрывом хохота в зале.

      – Эй, люди! Помогите, помогите! – раздался голос Полония из-за портьеры, и зал опять грохнул. Посреди сцены, припав на передние лапы, сидел Мерзик. Мерзик затаился и готовился к прыжку. Его грудь была обхвачена ремешками, уши грозно прижаты, а сзади волочился кожаный хвост с петлей на конце.

      – Что? Крыса? – растерянно пролепетал Гамлет, озираясь на кота, и обнажил шпагу.

      Мерзик, точно по команде, метнулся туда, где затаился Полоний, едва не сбив королеву Гертруду с ног. Она взвизгнула и отскочила.

      – Черт, что это?! – воскликнул невидимый Полоний. Портьера бодро зашевелилась.

      – Брысь!!! – вскочив со своего места, запоздало рявкнул Шокин сверху. Это вышло не нарочно, а как-то само собой.

      Зал замер, обескураженный неожиданным гласом с неба, но спустя мгновение снова разразился хохотом и аплодисментами. Шокин посерел лицом и осел мимо кресла, судорожно хватаясь за левый лацкан.

      Разразился страшный скандал. Руководство М-ского драматического обвинили в провокации. Болтали разное – что пытаются подавить любую инициативу и отвратить театр от современности, что нарочно провалили самую яркую и нетривиальную постановку, и даже что тут был прямой выпад против сексменьшинств, которые тоже в своем праве, – только Шокину это было уже все равно. Он оправлялся от обширного инфаркта в городской клинической больнице. Леночка, чувствуя себя кругом виноватой, навещала его каждый день, носила печенье и апельсины. Было больно на него смотреть – он посерел, осунулся, продолжением руки его теперь была вечная капельница на металлической подпорке. А Леонид Ильич ничего, крепился. И даже шутил: «И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от кота своего…»[3]

      Леночке было совершенно не смешно.

      А дело обстояло вот как. Незадолго до начала фестиваля в театр поступила новая костюмерша. Совсем молоденькая, чуть-чуть за двадцать.

2

Здесь и далее – цит. по пер. М. Лозинского.

3

Искаженная цитата из «Песни о вещем Олеге».