Эхо. Ксения Ветер

ом еще неделю. Ко второму разу они подошли ответственнее и выслушали рекомендации врача, которые могли бы наизусть перечислить сами, расписали график анализов, процедур, выбрали кроватку – и свели на нет естественнее, спотыкаясь в мелочах. Тогда они впервые поругались из-за этого всерьез– до криков, разбитой посуды, слез и вопросов без ответов – вопросов, которые повторятся еще много, много раз. Они не расстались тогда, и это сказало для Мари больше, чем любые клятвы у алтаря.

      В третий раз они пришли в клинику уже готовые заключить все контракты, Мари сама завела этот разговор, сама поставила подпись на документах, сама одобрила план, и сама собиралась успеть сдать первые анализы перед работой – и так и не встала раньше. Больше, чем просто беспечностью, отсутствием разницы в несколько дней – он знает её, знает, и сморит укоризненно и устало, тем взглядом, под которым она всегда уступает – под которым хотела бы уступить.

      Мари разливает им кофе, как каждый завтрак каждое утро и отвечает.

      – Я не могу.

      Мало для кого это простой выбор, и он вздыхает, отставляет в сторону чашку с кофе и повторяет – терпеливо, как много раз уже повторял, вопросы, на которые нет ответов – никаких кроме тревожного предчувствия, щекоткой расходящегося от ребер, естественного для их решения, того, что мог бы решить психолог или успокоительные – того, что можно было бы заглушить, если захотеть, и Мари не знает, чего она хочет и чего ей следует хотеть.

      – Чего ты боишься? Я не понимаю. Объясни мне.

      Нельзя сказать, что Мари фанатично религиозна, хотя и нельзя сказать, что отрицает любую веру, но позиция церкви уже не так уж категорична, а жизнь её не так уж праведна – нет, не из-за веры Мари не может решиться. Она не из тех, кто постоянно оглядывается на то, что скажут соседи и родственники, хотя, конечно, многое говорят о новых детях – как многое говорят обо всем, от необычного цвета волос до самой обычной драки. Нельзя сказать, что Мари панически боится врачей с их колбами и манипуляциями, хотя и нельзя сказать, что она безразлична к страданиям тела, но она читала многие рассказы матерей новых детей –и знает, редкая боль сравнится с новыми родами.

      Новые дети рождаются с болью, только с болью, которую нельзя заглушить ни одним из средств, как если бы был над биологией некий высший закон, и мука была ценой, которую нужно заплатить за то, что запрещено тебе делать природой. Нельзя сказать, что Мари боится боли.

      – Я не знаю, как объяснить, – она отвечает, и сама делает глоток кофе.

      Пытаясь сделать происходящее обыденным, нормальным, и нельзя сказать, что есть хоть одна разумная причина сомневаться их еще маленькой семье. Нельзя, но – спустя несколько лет попыток они так и не завели детей. Среди их друзей есть пара, которая тоже собирается завести нового ребенка, уже начала подготовку, и Мари пыталась говорить с подругой, но так и не услышала ничего, что облегчило бы её выбор – ничего схожего с тем неспокойным чувством в груди.

      – Ты не хочешь ребенка? Если так, я пойму. Просто скажи. Ты не хочешь?

      У них не может быть детей иначе – не может, как не может у многих пар последние два поколения, и, если бы не свет душ, браслетом опоясывающий запястья –никто не мог бы отличить новых детей от тех, какие рождались раньше. Незначительным штрихом отделяя тех, кто создан не только химией тел – казалось бы, не такой уж важной деталью.

      – Нет. Я хочу.

      Мари качает головой отрицательно, неловко, пряча глаза, и кофе на её губах горчит. Он садится к ней ближе, кладет ладонь поверх её руки – и говорит мягко, именно тем, что выворачивает наружу страшнее любых других слов – тем, что делает происходящее настоящим.

      – Я хочу понять тебя. Помоги мне.

      Она и сама не знает ответа, не может ни объяснить, ни понять – язык её присыхает к небу, сдавливает горло, и Мари опускает глаза, уходя от его взгляда. Ошибкой большей чем любая из тех, что ты можешь совершить в своей жизни – ошибкой не только в своей. Он ждет её ответ долго – долго, так и не дождавшись, смотрит на часы, отсчитывающие его опоздание, и выходит, оставив на столе не тронутый завтрак. Мари залпом допивает чашку кофе, резко выдыхает и закрывает руками лицо.

      В груди её ядовитым нервозным клубком сплетается и дрожит чувство, которое она не может объяснить. Тревогой на краю сознания, без причины и без возможности облегчения.

      Ей страшно.

      ***

      На работу Мари собирается быстро, привычным ритуалом принимая душ, укладывая волосы и допивая чашку кофе. Знакомые движения возвращают её в реальность, успокаивая тревогу – и дверь закрывает она уже ровной рукой. Ровным шагом спешит из дома, знакомой дорогой доходит до метро, и страх утихает, уступая место обыденности – тем же турникетам, толпе, поездам, убеждая – ничего не изменилось, ничто не растет в её теле – ещё нет, и нет ничего, что нельзя изменить.

      Мари берет у входа в метро утреннюю газету, как берет каждое утро, и садится на крайнее место у входа, как всегда старается сесть. Она едет чуть позже часа пик, пространства достаточно, и её убаюкивает мерный гомон вагона, возвращая в привычный мир. О газете Мари