На берегах Невы. На берегах Сены. Ирина Одоевцева

а прямо к выходу.

      Вот он выбрался на расчищенную аллею и медленно и устало, еще более сгорбившись, дошел до распахнутых ворот, ведущих на улицу.

      Вот черная тень его мелькнула на снегу и пропала.

      Я все еще стояла в полной растерянности, не понимая, что произошло.

      Это был первый юбилей, на котором мне привелось присутствовать.

      Но разве таким должен быть юбилей?

      А я могла из-за него простудиться. Ведь я выбежала на мороз в одном платье, без шубки и ботиков.

      Вернувшись в «Живое слово», я зажила прежней восхитительной, полной жизнью.

      Я была почти счастлива.

      «Почти» – ведь воспоминание о моем «позоре» все еще лежало, как тень, на моей душе.

      На лекции Гумилева я, конечно, не ходила. Мои друзья поддерживали меня в моем решении навсегда «вычеркнуть» из памяти Гумилева.

      – Очень он вам нужен, подумаешь! – Теперь они, будто сговорившись, осуждали его за тогдашнее.

      – Кто же не знает, что сомбреро – шляпа, а не плащ?

      – Но почему же вы хохотали? – спрашивала я.

      – Оттого, что он так смешно ломался. Мы не над вашими стихами, а над ним смеялись. Честное слово! Ей-богу! Неужели не верите?

      Я качала головой. Нет, я не верила. И все-таки мне было приятно, что они так дружно осуждают Гумилева и по-прежнему восхищаются моими маркизами и гитанами.

      Я перестала мечтать о славе, но снова начала писать стихи – в прежнем стиле, как бы назло Гумилеву.

      Особенным успехом пользовалось мое стихотворение, кончавшееся строфой:

      Ни Гумилев, ни злая пресса

      Не назовут меня талантом.

      Я маленькая поэтесса

      С огромным бантом.

      Да, казалось, я примирилась с тем, что с поэзией все кончено, что я из поэта превратилась в «салонную поэтессу».

      Я стала ревностно обучаться у Кони ораторскому искусству, слушала лекции Луначарского, Энгельгардта и самого Всеволодского, мне ставили голос. Но с наибольшим удовольствием, пожалуй, я занималась ритмической гимнастикой по Далькрозу. В ней, несмотря на полную немузыкальность, я чрезвычайно отличалась.

      Всеволодский даже спросил меня и другую успешную далькрозистку, согласны ли мы отправиться на год в Швейцарию к Далькрозу – разумеется, на казенный счет.

      Конечно, это был чисто риторический вопрос – никого из «Живого слова» не отправили к Далькрозу. Но это свидетельствовало о планетарном размахе Всеволодского.

      Хотя я и не ходила на лекции Гумилева, но я не могла не интересоваться тем, что на них происходит.

      – Нет, разбора стихов больше не было. Никто больше не пожелал подвергаться такому издевательству. Но практические занятия – обучение, как писать стихи, – очень забавны.

      Я жадно слушала.

      – К следующему четвергу мы должны написать стихотворение на заданные рифмы, – рассказывает мне живословка, непохожая на остальных. Она – дама. И даже немолодая дама, годящаяся мне в матери. Очень милая, всем интересующаяся.

      Она берет меня под руку