На берегах Невы. На берегах Сены. Ирина Одоевцева

Никто, кроме нас с вами, не помянет его… Когда-то в Одессе Пушкин служил панихиду по Байрону, узнав о его смерти, а мы по Лермонтову теперь.

      Мы входим в Знаменскую церковь. Возле клироса жмутся какие-то тени. Мы подходим ближе, шаги наши гулко отдаются в промерзлой тишине. Я вижу: это старухи – нищие, закутанные в рваные платки и шали. Наверно, они спрятались тут в надежде согреться, но тут еще холоднее, чем на улице.

      – Подождите меня, – шепчет Гумилев, – я пойду поищу священника.

      И он уходит. Я прислоняюсь к стене и закрываю глаза, чтобы не видеть старух нищенок. Они чем-то напоминают мне ведьм. Им совсем не место в церкви. Мне становится страшно.

      Слишком тихо, слишком темно здесь, в этой церкви. От одиноко мерцающих маленьких огоньков перед иконами все кажется таинственным и враждебным.

      Я почему-то вспоминаю Хому Брута из «Вия». Я боюсь обернуться. Мне кажется, если я обернусь, я увижу гроб, черный гроб.

      Мне хочется убежать отсюда. Я стараюсь думать о Лермонтове, но не могу сосредоточиться.

      Скорей бы вернулся Гумилев!

      И он наконец возвращается. За ним, мелко семеня, спешит маленький худенький священник, на ходу оправляя должно быть наспех надетую на штатский костюм рясу. «Служителям культа» рекомендуется теперь, во избежание неприятностей и насмешек, не носить «спецодежду» за стенами церкви.

      – По ком панихида? По Михаиле? По новопреставленном Михаиле? – спрашивает он.

      – Нет, батюшка. Не по новопреставленном. Просто по болярине Михаиле.

      Священник кивает. Ведь в церкви, кроме нас с Гумилевым и нищенок-старух, никого нет и, значит, можно покойника величать «болярином».

      Гумилев идет к свечному ящику, достает из него охапку свечек, сам ставит их на поминальный столик перед иконами, сам зажигает их. Оставшиеся раздает старухам.

      – Держите. – И Гумилев подает мне зажженную свечку. Священник уже возглашает:

      – Благословен Бог наш во веки веков. Аминь…

      Гумилев, стоя рядом со мной, крестится широким крестом и истово молится, повторяя за священником слова молитвы. Старухи поют стройно, высокими, надтреснутыми, слезливыми голосами:

      – Святый Боже…

      Это не нищенки, а хор. Я ошиблась, приняв их за нищенок.

      – Со святыми упокой…

      Гумилев опускается на колени и так и продолжает стоять на коленях до самого конца панихиды.

      Но я не выдерживаю. Каменные плиты так холодны.

      Я встаю, чувствуя, как холод проникает сквозь тонкие подошвы в ноги, поднимается до самого сердца. Я напрасно запрещаю себе чувствовать холод.

      Я тоже усердно молюсь и крещусь. Конечно, не так истово, как Гумилев, но все же «от всей души».

      – Вечная память… – поют старухи, и Гумилев неожиданно присоединяет свой глухой деревянный, детонирующий голос к их спевшемуся, стройному хору.

      Гумилев подходит ко кресту, целует его и руку священника подчеркнуто благоговейно.

      – Благодарю вас, батюшка!

      Должно быть, судя