Сообщение. Бахыт Кенжеев

Господь, а мир четырехмерен,

      нет гибели – есть музыка и мышь

      подвальная, ученая, грызущая

      то сыр, то хлеб, действительная, как

      (по умнику немецкому) все сущее…»

      Как многие, он умер впопыхах:

      недописав, недолюбив, недопив,

      не завершив азартного труда.

      Душа его меж влажных снежных хлопьев

      плывет, озябшая, – Бог весть куда…

      «Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»

      Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват,

      и поверхность грузного винограда

      матова, словно зеленоглазый агат

      нешлифованный, где ждать ничего не надо

      от короткой воды и долгого камня, где луч

      (света росток) по-детски легко так

      рвется к земле – не яростен ли, не колюч

      ли закат на обрыве жизни? Скорее кроток.

      Я тебя люблю. И слова, впотьмах

      недосказанные, остаются живы,

      как в тосканских сумерках, на холмах

      перекличка яблони и оливы.

      «Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал…»

      Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал

      (гипертония, тщеславие, Бог живой) —

      притомилась. Пора осваивать новый угол

      зрения. Например, с луговой травой

      не спеша срастаться. Радоваться туману.

      Не бояться ни заморозков, ни хищных губ

      молодой коровы. Весело и безымянно

      шелестеть на ветру. Былинка всякая – жизнелюб.

      Солнце палит. Овчарка без толку лает.

      Холодеет день в осьминожьей короне гроз.

      Некоторые цветут, а другие не успевают,

      но не плачут об этом за отсутствием глаз и слез.

      И ответ на замысловатый вопрос простого

      проще. Осень. Солома, сено. Речь выспренняя суха.

      Неуёмный простор усиливает до стона

      выдолбленную из ивы дудочку пастуха

      «Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу…»

      Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу.

      Мое время, неумолимо истекающее на ветру

      вязкой кровью, знай смотрит в дырочку в небесах,

      и грибов не ест,

      и все реже зовет на выручку географию отчих мест, —

      где в предутренней дреме сладкой выбегает, смеясь,

      под дождь

      стихотворною лихорадкой одержимая молодежь,

      путешественники по дугам радуги. Где вы? Вышли? Ушли?

      Как любил я вас, нищие духом, бестолковая соль земли.

      Где ты, утлая и заветная, после «а» говорящая «б»,

      подарившая мне столько светлой неуверенности в себе?

      Я не вижу тебя, моя странница, как ни всматриваюсь, пока

      к звездным иглам дыхание тянется – сирой ниткою

      без узелка.

      «Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей…»

      Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей,

      но огнь естественно-научный уже пылал в душе моей,

      и множество кислотных дырок на школьной форме я

      прожег,

      ходил поскольку не в задирах, а на химический