Раковый корпус. Александр Солженицын

обход они приходили обычно втроём-вчетвером: Лев Леонидович, она и ординаторы. Но несколько дней назад Лев Леонидович уехал в Москву на семинар по операциям грудной клетки. Она же в эту субботу вошла в мужскую верхнюю палату почему-то совсем одна – без лечащего и даже без сестры.

      Даже не вошла, а тихо стала в дверном проёме и прикачнулась к косяку. Это было движение девичье. Совсем молодая девушка может так прислониться, зная, что это мило выглядит, что это лучше, чем стоять с ровной спиной, ровными плечами, прямой головой.

      Она стала так и задумчиво наблюдала за дёминой игрой. Дёма, вытянув по кровати больную ногу, а здоровую калачиком подвернув, – на неё, как на столик, положил книгу, а над книгой строил что-то из четырёх длинных карандашей, держа их обеими руками. Он рассматривал эту фигуру и долго б так, но его окликнули. Он поднял голову и свёл растопыренные карандаши.

      – Что это ты, Дёма, строишь? – печально спросила Евгения Устиновна.

      – Теорему! – бодро ответил он, громче нужного.

      Так они сказали, но внимательно смотрели друг на друга, и ясно было, что не в этих словах дело.

      – Ведь время уходит, – пояснил Дёма, но не так бодро и не так громко.

      Она кивнула.

      Помолчала, всё так же прислонённая к косяку – нет, не по-девичьи, а от усталости.

      – А дай-ка я тебя посмотрю.

      Всегда рассудительный, Дёма возразил оживлённей обычного:

      – Вчера Людмила Афанасьевна смотрела! Сказала – ещё будем облучать!

      Евгения Устиновна кивала. Какое-то печальное изящество было в ней.

      – Вот и хорошо. А я всё-таки посмотрю.

      Дёма нахмурился. Он отложил стереометрию, подтянулся по кровати, давая место, и оголил больную ногу до колена.

      Евгения Устиновна присела рядом. Она без усилия вскинула рукава халата и платья почти до локтей. Тонкие гибкие руки её стали двигаться по дёминой ноге как два живых существа.

      – Больно? Больно? – только спрашивала она.

      – Есть. Есть, – подтверждал он, всё сильнее хмурясь.

      – Ночью чувствуешь ногу?

      – Да… Но Людмила Афанасьевна…

      Евгения Устиновна ещё покивала понимающей головой и потрепала по плечу.

      – Хорошо, дружок. Облучайся.

      И ещё они посмотрели в глаза друг другу.

      В палате стало совсем тихо, и каждое их слово слышно.

      А Евгения Устиновна поднялась и обернулась. Там, у печи, должен был лежать Прошка, но он вчера вечером перелёг к окну (хотя и была примета, что не надо ложиться на койку того, кто ушёл умирать). А кровать у печи теперь занимал невысокий тихий белобрысый Генрих Федерау, не совсем новичок для палаты, потому что уже три дня он лежал на лестнице. Сейчас он встал, опустил руки по швам и смотрел на Евгению Устиновну приветливо и почтительно. Ростом он был ниже её.

      Он был совсем здоров! У него нигде ничего не болело! Первой операцией его вполне излечили. И если он явился опять в раковый корпус, то не с жалобой, а из аккуратности: написано