Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения. Сергей Хрущев

молчать я не вправе.

      Я начал рассказывать о странном звонке и встрече с Галюковым. Отец слушал меня молча. К середине рассказа мы дошли до калитки, ведущей к дому. Секунду поколебавшись, он повернул обратно на луг.

      Я закончил свой рассказ и замолчал.

      – Ты правильно сделал, что рассказал мне, – наконец прервал молчание отец. Мы прошли еще несколько шагов.

      – Повтори, кого назвал этот человек, – попросил он.

      – Игнатов, Подгорный, Брежнев, Шелепин, – стал вспоминать я, стараясь быть поточней.

      Отец задумался.

      – Нет, невероятно… Брежнев, Подгорный, Шелепин – совершенно разные люди. Не может этого быть, – в раздумье произнес он. – Игнатов – возможно. Он очень недоволен, и вообще он нехороший человек. Но что у него может быть общего с другими?

      Он не ждал от меня ответа. Я выполнил свой долг – дальнейшее было вне моей компетенции.

      Мы опять повернули к даче. Шли молча. Уже у самого дома он спросил меня:

      – Ты кому-нибудь говорил о своей встрече?

      – Конечно, нет! Как можно болтать о таком?

      – Правильно, – одобрил он, – и никому не говори. Больше к этому вопросу мы не возвращались.

      В понедельник я, как обычно, отправился на работу. За ворохом новостей о происходившем на полигоне я совсем забыл о Галюкове. Отец приехал домой поздно вечером, после выступления на торжественном собрании посвященном столетию Первого Интернационала. Я ожидал его. Увидев подъезжавшую машину, я вышел навстречу.

      Отец, как бы продолжая вчерашний разговор, сразу же начал без предисловий:

      – Мы с Микояном и Подгорным вместе выходили из Совета Министров, и я в двух словах пересказал им твой рассказ. Подгорный просто высмеял меня. «Как вы только могли такое подумать, Никита Сергеевич?» – вот его буквальные слова.

      У меня сердце просто упало. Этого мне только не хватало: завести себе врага на уровне члена Президиума ЦК! Ведь если все это ерунда, то Подгорный, да и другие, кому он не преминет обо всем рассказать, никогда мне не простят. Все, что я рассказал, можно квалифицировать как провокацию против них.

      Начиная разговор с отцом, я опасался чего-то подобного. Боялся, что информация выйдет наружу, но такого я предположить не мог.

      Правда, и раньше случались похожие происшествия. Некоторое время назад отец долго меня расспрашивал о сравнительных характеристиках различных ракетных систем. Я рассказал ему все, что знал, стараясь сохранить объективность. Я не хотел выступить апологетом своей фирмы. На вооружении нашей армии должно быть все самое лучшее, а кто что сделал – вопрос другой. Слишком дорого мы заплатили в 1941 году за субъективизм, чтобы забыть эти кровавые уроки. А через несколько дней, выступая на Совете обороны со своими соображениями о развитии индустрии вооружений, отец вдруг бухнул: «А вот Сергей мне говорил то-то и то-то…»

      Когда мне об этом сообщили, я за голову схватился! И надо же было мне лезть со своим