Аристономия. Борис Акунин

это вас.

      – Чего ты, Антош? – сказала Паша и хихикнула. – Суп горячий, стынет. И я тож…

      – Бегу, бегу. – И почувствовал, что краснеет.

      Спрятал фотоаппарат, подхватил пальто, шапку.

      – Стыдно, юноша, – сурово заметил Лавкадий Васильевич.

      Антон вздрогнул. Слышал он, что ли? Не может быть!

      – Стыдно пользоваться услугами горничной. Всякий, кто здоров, обязан обслуживать себя сам.

      A-а, вот он про что.

      – Это не горничная. Это моя жена.

      Но Дьячков не поверил.

      – Жена? В вашем возрасте? И потом, жена не обратится по телефону: «Мил человек».

      И тут Антон взял реванш, разом за всё.

      – Моя жена из бедной крестьянской семьи. А обращение «мил человек», по-моему, ничуть не хуже, чем «господин» или даже «гражданин».

      Впервые мученик царизма поглядел на юного коллегу не как на инфузорию, а с удивлением. Возможно, даже уважительным.

      Очень довольный, Антон неторопливо вышел из кабинета и перешел на бег уже за дверью.

      С Пашей всё вышло просто и сильно. Потому что сама она была такой: простой и сильной. И что бы она ни делала, выходило естественно, толково и правильно – будто может быть только так и никак иначе. Поразительно: он близко видел и хорошо знал Пашу столько лет, с детства, а главного в ней не распознал. Она как самое жизнь – прочная, теплая, несомненная.

      Утром в тот день, который разделил существование Антона на до и после, Паша разбудила его громким плачем. Причитая и всхлипывая, обняла, прижала голову ничего не понимающего «сиротинушки» к горячей полной груди и не позволила подняться с кровати, даже когда он понял из ее бессвязных слов, что отец и мать умерли.

      Тогда он тоже затрясся, зарыдал, и Паша гладила его, шептала ласковые слова, как больному ребенку. Укутала, велела лежать. Великое оцепенение нашло на Антона. Ни воли, ни мыслей, ни сил. И потом он действовал, как автомат. Делал, что говорила Паша, а если ничего не говорила – ничего не делал.

      «Одевайся» – оделся.

      «Не выходи, пока не увезут» – не выходил.

      «Подпиши дохтуру бумагу» – подписал.

      «Поешь» – поел.

      Неизвестно чем закончился бы этот паралич чувств. Но когда чужие люди ушли и унесли носилки, и в квартире опять стало тихо, Паша уложила его на кровать в родительской спальне, накрыла, а сама легла рядом. Она не оставляла Антона ни на минуту. Плакала, причитала, гладила, целовала. Он начал понемногу отмякать, однако всё равно был словно затянут ледяной коркой. Но Паша пробила лёд капелью горячих слез, прикосновением мягких губ, ласковых рук. Всё случилось так постепенно, так неоспоримо. Просто одно перешло в другое, и не было в этом ничего кощунственного или даже стыдного. Паша сказала потом: «Мертвым мертвое, живым живое», и была в этих нехитрых словах мудрость, какую Антон не встречал ни в каких учебниках философии.

      С утра началась новая, совсем новая жизнь. Вот что больше всего исцелило,