Сама виновата. Мария Воронова

зачем? Теперь мамы нет, можно ехать работать куда хочешь. В Комсомольск-на-Амуре вот звали… Просто никак не пойму, что больше меня здесь никто не ждет.

      – А ты хочешь отсюда уехать?

      – Ну конечно! Здесь будущего нет.

      – А, ясно, – старик ухмыльнулся и снова налил.

      Семен взял из его пачки папиросу, почему-то решив, что если покурит, то не так быстро опьянеет.

      – У меня рак, Сеня, – сказал хирург, – три операции я перенес, можно сказать, бежал от смерти, как от голодной собаки, кидая ей куски своего тела, но сейчас уже неоперабельно. Поэтому я и не уверен, что смогу тебя подменить ближе к весне, так что про «будущего нет» это ты кому другому расскажи.

      – Извините, – смутился Семен.

      Но хирург бодро махнул рукой:

      – Осталась мне пара месяцев, наверно, но сегодня я жив точно так же, как и ты.

      – А я, с другой стороны, завтра могу поскользнуться и шею себе сломать.

      – Вот именно. Будущего, Сенечка, нет вообще ни у кого. Есть настоящее, им и живи.

      Они подняли свои мензурки и сильно, от души чокнулись.

      – Женись на хорошей девушке, и найдешь счастье даже в этой глухомани. Я ведь тоже сто лет назад подавал большие надежды. Тоже был мальчик из хорошей семьи, наукой занимался, а потом война, и полетел я на нее заурядврачом. После победы хотел восстановиться, доучиться шестой курс, в ординатуру поступить, но куда там… Новая поросль подошла, и оказался я в деревенской больничке, и ни одного дня об этом не жалел.

      – Хотел бы и я так. Но только у меня уже диссертация была написана! Почти.

      – А защититься не дали?

      – Не дали.

      – А дали бы – что изменилось?

      Семен озадаченно взглянул на старика.

      – Третий глаз у тебя открылся бы? Или что? Да ничто, только в заднице бы засвербило, что пора докторскую писать. А тут ты настоящее дело делаешь.

      – Угу, – хмуро буркнул Семен. – Алкашам слюни утираю.

      – Однако ж ты не мог просто так взять и уехать. Меня прислали.

      – И что?

      – Стало быть, нужен ты здесь. А на кафедре – сваливай хоть на месяц, никто и внимания не обратит.

      Выпив, Семен подумал, что дед, пожалуй, прав. Завтра он протрезвеет и снова станет с тоской заглядывать в свое безнадежное будущее, жалеть об упущенных возможностях, и пытаться понять, что мамы больше нет, и терзаться, что упустил эти последние полгода, когда мог быть рядом с нею. Будет злиться на Полину Поплавскую, из-за которой произошла их разлука, словом, отчаяние снова зажмет его в свои тиски.

      Но это все завтра, а сегодня он понимает, что у него ничего нет, кроме этой минуты.

* * *

      Володя заплакал, и Ирина дала ему грудь. Это было, конечно, неправильно, все авторитеты, включая ее собственную маму, твердят, что кормить надо строго по часам, а в остальное время вообще не подходить к ребенку. Пусть плачет, привыкает, что жизнь – суровая штука. Ирина слушала, теоретически соглашалась, но делала по-своему. Жизнь действительно не пряник, так что нечего самой прибавлять этой жизни суровости.

      Сын ел, а Ирина смотрела на спящего мужа. В отблесках уличных фонарей лицо его казалось