Ваша жизнь больше не прекрасна. Николай Крыщук

заорал я. – Чужую бабу в темноте надо ласкать, а ты при всех. Бар-рок-ко! А мне известно имя мастера, и фамилия у него русская!

      Тут начался птичий грай. «Что за хама впустили?» – «Костя перепил. Нельзя спирт из чашек-то!» – «Константин Иванович, возьмите себя в руки, извинитесь». – «Моча в голову! Итальянская работа, это ясно». – «Вот уж не знал, что он такой патриот». – «Патриоты обычно пренебрегают доказательствами».

      Только на последнюю реплику отозвался мой слух. Риск, конечно, был. Но я знал, что на внутренней плоскости витой ножки отец оставлял свои инициалы и дату изготовления. Риск был, но ничто уже не могло остановить меня.

      – Я могу доказать! – закричал я, перекрывая общий гомон.

      – И как же вы, интересно, это сделаете? – спросил Копейкин, унижая меня неколебимым «выканьем» и уверенный в том, что все закончится его верхом и моим позором.

      – Очень просто.

      Я подбежал к серванту, схватил его за низ и, хотя силы были не равны и в мирной ситуации я вряд ли сумел бы даже сдвинуть его с места, приподнял сооружение над полом, еще раз перехватил руками и с грохотом и звоном поставил-таки на попа. Посуда вынесла стекла, пол с медленным заводом рассыпчатого грома покрывался мелкими осколками фигурного фарфора. Это была по-своему красивая и, как я тут же понял, дорогая картина. Но я бросился к заветной ножке. На ней было четко вырезано: «Ив. Тр. 1964».

      – Вот, – сказал я ровным голосом, как будто шел обыкновенный акт инвентаризации. – Сервант был сделан в 1964-м году. Автор – Иван Трушкин.

      Наступила тишина, во время которой все оставались на своих местах. То ли в ожидании следователя, то ли из уважения к красоте. У Копейкина подергивалась левая, на глазах усохшая щека.

      – Ну, ты доказал, – произнес он наконец. – И что теперь? Посуда сделана по специальному заказу на заводе Ломоносова. Вот это я знаю точно.

      – Встанет тебе в копеечку, – сочувственно сказала дура-вокалистка, и кто-то едва слышно подхихикнул.

      В сущности, все бунты и поиски справедливости заканчиваются так – разбитой посудой. Действительно, и что теперь, подумал я.

      Я прошел громкими шагами по фарфору, что выглядело уже вовсе лишним вызовом, выложил из сумки деликатесы под шепот: «нашел, чем напугать» и молча пошел к выходу, думая о поджидающих меня во дворе крысах.

      Литературный кабачок

      Отец так и остался неотомщенным, и имя его не высветлилось в веках. В конторе меня уволили, но из чувства сострадания областная филармония поставила на журнал, и еще года два я отрабатывал по селам и пригородам ущерб, нанесенный мясокомбинату.

      В семье инцидент вызвал пассивное сочувствие, разговоры велись тихо, как говорят дипломаты – за закрытыми дверями, чтобы не задеть шуткой глубоко раненного постояльца.