Аргентинец. Эльвира Барякина

на самогон.

      Петроградские идиоты надеялись сбить цены, а в результате создали дефицит: если раньше хлеб был дороговат, то теперь он начал пропадать.

      Все от безграмотности! После Февральской революции в органы власти набились бывшие политические эмигранты, ссыльные и политкаторжане, ни черта не смыслившие ни в экономике, ни в политике, ни в производстве. Орали на митингах – все партии разрешены, да здравствует сознательность граждан, свобода и социализм! Будет вам свобода, сукины дети, доиграетесь!

      Дезертиры объединились вокруг большевиков – левой партеечки, про которую совсем недавно никто и не слыхал. Они засели в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов и в открытую призывали к государственному перевороту: вот придем мы к власти, отберем у буржуев собственность, и сразу конец войне, конец безработице, и каждому булка с изюмом. С каких шишей? Кто за все это будет платить? Вы сами? Ваш ненаглядный рабочий класс? Ну-ну…

      Марксисты-теоретики пытались разбить «старый мир»… Поздно, господа: его уже до вас разбил всеобщий паралич воли и разума. Матвей Львович знал это, но все равно спасал то, что можно. Хотя бы эту нежную, будто акварелью нарисованную девочку – Нину Васильевну.

2.

      Он приметил ее два года назад в кафе «Палас». Матвей Львович ужинал в одиночестве – за любимым столом в глубине зала, откуда ему было видно всех и вся. Нина вместе с подругой заказали по лимонаду и растянули его на целый час – пили по глотку через тонкие соломинки.

      Нина годилась Фомину в дочери, но была совершенно непохожа на его собственных краснощеких барышень, с начала войны обитавших с маменькой в Женеве.

      В словах трудно описать, что в ней было такого, в этой Нине Васильевне. Юная прелесть, особая линия, контур – переход от шеи в плечо, глаза с графитно-серым ободком и светло-зеленой глубиной, губы сердечком… Все это дается от природы, ни за что – как пасхальная премия к молодости, и только года на два-три, не больше. Тем страннее и страшнее выглядело на ней черное траурное платье – как будто она носила на себе незаслуженное оскорбление.

      Матвей Львович курил сигару и думал об этой девочке. Туфли ее были красивые, дорогие, но поношенные: признак истончившегося богатства. Локти слегка залоснились: траурное платье сшито давно. На руке – обручальное кольцо: значит, траур по мужу – какому-нибудь офицерику, павшему смертью храбрых.

      Бедность и стремительное увядание – вот ее будущее. И жалко, черт возьми, и ничем не поможешь. Вторгнуться в ее жизнь – перепугать до смерти: немолодой, лысый, здоровый, как медведь… Хоть и занимаешься с гантелями каждое утро, но брюхо все равно выпирает из-под ремня.

      Матвей Львович подозвал официанта:

      – Сыщи корзину цветов и передай вон той, кудрявенькой.

      – Какие желаете?

      – Самые лучшие. – Матвей Львович не разбирался в растениях.

      Когда приказчик втащил в кафе огромную корзину с красным бантом, Матвей Львович вышел из зала – пусть девочка не думает, что он станет навязываться. Цветы – просто знак того, что жизнь