Правда и блаженство. Евгений Шишкин

соседской стены.

      – Это Панкрат Большевик, – усмехнулся Василий Филиппович, игру прекратил.

      – Вострикова Ивана сын, – прибавила Валентина Семеновна. И пожалела.

      – Вострикова сынок? – аж вскочил на цыпочки Семен Кузьмич. – Знать, такая же вошь поганая, как Ванька!

      Оскорбления вылетели с еще большей громкостью, чем припевка.

      Вскоре – топот каблуков в коридоре. В горницу ворвался Панкрат. Светлые волосы – в растрёп, глаза бегают ошалело, кулаки стиснуты, а речь плоха, из кривых ярых губ несвязно рвутся:

      – Хулиганы! Уголовники! Навыпускали вас… Людям покою нету.

      Семен Кузьмич, хоть и мелок по сравнению с гостем, отчаянно храбро подскочил к нему, полез на рожон:

      – Ты что же, гнида красная, незваным в дом прешься?

      Панкрат яростно заревел:

      – Обзываться? Не дам! Статья есть! Опять посажу! За хулиганство упрячу!

      – Вот выкусите, дятлы деревянные! – Сразу пара кукишей оказалась под самым носом Панкрата.

      Панкрат замахнулся на старика, а Семен Кузьмич резко отпрыгнул и, глянув на стол, не найдя поблизости подходящего оружия, хвать вилку:

      – Кровью умоешься, сука продажная!

      Панкрат в ответ схватился за табуретку, но поднять, замахнуться не успел – тут запищала брошенная гармонь, Василий Филиппович кинулся вразрез склоке, отделил враждующие стороны. Валентина Семеновна уцепилась за панкратову табуретку.

      – Хватит вам! – с обидой воскликнул Василий Филиппович. – Что же вы, мужики? Сколь можно? Русский на русского? Разве не наубивались? На войне немец бил, а здесь свой своего?

      – Охлынь, Панкрат. Обида в отце сыграла… Посиди-ка десяток годов не за што не про што, – урезонивала Валентина Семеновна. – Но нечего прошлое ворошить. Лучше б смирились.

      – Выпейте по чарке, мужики. Остыньте, – призвал хозяин.

      Панкрат более не петушился, но сразу ушел, порывисто и непримиримо, бурчал себе в коридоре: «Сталина бы на них поднять! Совсем развинтились…»; застольничать с обидчиком и поднимать заздравную чарку, разумеется, отказался.

      Семена Кузьмича, в свою очередь, корила дочь:

      – Ты что ж, отец, неужель до поножовщины опустился?

      – Дятлам деревянным глотку перегрызу! – взъедался непокорный Семен Кузьмич.

      Пашка и Лешка, побледнелые, остро пережившие бузу, когда от стола пришлось отпрянуть в угол, перешептывались:

      – Надо было бутылку в него кинуть, – говорил Лешка, сверкая глазами.

      – В кого? – чуть подрагивали Пашкины губы.

      – В Панкрата Большевика!

      – Дед сам виноват, – судил Пашка. – Вон как обзывается. Любому станет обидно.

      – Все равно… Дедка-то наш.

      – Наш не наш. Надо по-честному всё, – твердил старший.

      Когда вернулся со свидания Череп, горячечный от раздора воздух в доме уже поостыл, страсти улеглись. Увидав за столом Семена Кузьмича, он выбросил вперед указательный палец:

      – Папа?

      – Ну! –