Правда и блаженство. Евгений Шишкин

предатель! – локтем, безжалостно бил Лешка в живот.

      – Сам урод! – Машкин тоже не давал спуску.

      Наконец, видя разбитые в кровь, опухшие, истерические лица соперников, Ленька Жмых гаркнул властно, пресекая:

      – Ша! Разбежались! – Он стал стеной между Ворончихиным и Машкиным, которые яро дышали и сжимали кулаки с неунятой ненавистью. – Приз пополам!

      Ни Лешка, ни Машкин дележа премиальных сигарет ждать не стали: оба с руганью на устах и расквашенными лицами – на разные стороны, восвояси.

      Лешку еще долго лихорадила ярость схватки, в ушах стояли оскорбления и угрозы Машкина, во рту не исчезал вкус крови. В сердце – ревность и обида за одноклассницу Ленку. Он порывисто шагал к дому, хватая с обледенелых придорожных кочек крупинчатый грязный снег, прикладывал к щеке. За ним поспевал Костя.

      – Дрались? – спросил Пашка, встретив «бойцов» на подходе к дому. – Зря. Родители расстроятся.

      – Это честный бой, – защитился Лешка. – Нельзя было отказаться.

      – Опять Ленька Жмых над вами изгаляется? Я эту шпану презираю!

      Пашка произнес слово из какой-то иной, не юношеской среды: «презираю»; оно требовало расшифровки, иначе висло пустым, замысловатым звуком.

      – За что? – простодушно спросил Костя.

      – За подлость… Ленька Жмых всех девчонок батонами и швабрами зовет. Грязь на них льет… Я видел, как он у клуба одной девчонке по лицу врезал… Подлая вся эта шпана.

III

      С празднества Первомая по традиции начинала работать летняя открытая танцплощадка у местного клуба. Здесь гремели первые городские электрогитары, частил по звонким тарелкам ударник, пищала «ионика». Наступила эпоха битломании, Ободзинского и «Поющих гитар».

      На танцы съезжался и сходился молодой народ, наведывались знаменитые хулиганы, главари уличных группировок с разных районов Вятска. Сюда, на мопровскую окраину, их манила не только экзотика – рядом река, развесистые ивы: есть где выпить и пошалить с девками, – но и пронзительный тенор Димы Горина; душу выворачивало, когда доморощенный песняр вытягивал на высоченных нотах полублатную арию:

      Помню, помню мальчик я босой

      В лодке колыхался над волнами.

      Девушка с распущенной косой

      Мои губы трогала губами.

      Ленька Жмых надевал на танцы боксерские перчатки. Спортинвентарь раздобыл для него ушлый Санька Шпагат.

      – Потренируюсь немного перед армией, – заявлял Ленька, ударял себе перчаткой в челюсть, словно пробовал дозировку боли, и подходил к бабушке с просьбой завязать шнуровку.

      – Куды ты в эдаких корюгах пойдешь? – дивилась старенькая Авдотья, завязывая шнурки перчаток бантиком.

      – Пойду, бабуля, на танцы. Кому-нибудь в пятак дам, – простосердечно отвечал внук.

      – Да ты што! – привскакивала бабушка. – Посадят!

      – Если кулаком в рыло – это драка. Если в перчатках – это, бабуля, бокс… Тренируюсь. В армии в спортроту пойду.

      Ленька Жмых появлялся у танцевальной площадки и за вечер, обычно, человек