Предначертание. Вадим Давыдов

впитаться в свежевыскобленные доски. Он рухнул перед ней на колени. Ушла, подумал Гурьев. Не захотела без меня. Полюшка.

      И, закрыв ей глаза, поцеловал в остывший уже, чистый, высокий, восковой лоб:

      – Прощай, Полюшка. Спи, голубка моя.

      Он осторожно разрезал ремешок ножен на шее женщины, – не успела вытащить свой кинжал волшебный, подумал Гурьев. Или не захотела? Он повёл головой из стороны в сторону, положил нож в планшет, медленно застегнул пуговицу на клапане и поднялся. Вышел, медленно спустился по ступенькам. Заглянув ему в лицо, Котельников жалобно ахнул и отшатнулся, заслоняясь руками. А Гурьев, улыбнувшись, спросил:

      – Кто донёс?

      Не прошло и пяти минут, как притащили казачишку, что привёл в Покровку красных. Тот завыл, пополз к ногам Гурьева, поднимая пыль:

      – Не губи, батюшка! Не губи-и-и! Детушек пожалей! Не со зла…

      Гурьев, посмотрев на ползающего в пыли, как червяк, человека, – человека ли? – прикрыл устало глаза, проговорил в полной тишине, – кажется, даже ветер утих:

      – Что вы за люди?! Скольких детей она у вас приняла, сколько выходила. – Гурьев обвёл взглядом толпу и снова посмотрел на мужичка. Усмехнулся: – Мараться об тебя? Живи. Детям – расскажут. Сам расскажешь, что натворил. Как жить с этим станешь, меня не касается. Может, и хорошо. Кто тебя знает.

      Он стоял, смотрел, как подгоняют к крыльцу подводу, как казаки выносят – осторожно, словно боясь потревожить – тело Пелагеи. Смерть есть, подумал Гурьев. Конечно, смерть есть. Я это знаю. Я всегда это знал. И сегодня как раз отличный день для смерти.

      – Здесь хоронить будем? – тихо спросил, подойдя ближе, Котельников.

      – Много чести этому месту, – дёрнул верхней губой Гурьев. – В Тынше. Там её дом. Там её жизнь текла. Пусть там и закончится. Доложи обстановку, есаул. Потери?

      – Четверо легко раненых. Убитых нет.

      – В живых кто остался из этих?

      – Яков Кириллыч…

      – Есаул. Я задал вопрос.

      – Так точно. Этот. Который Пелагею Захаровну… Толстопятов. Я его давно знаю, с гражданской. Ещё восемь раненых. И комиссар, или кто там…

      – Толстопятова и комиссара сюда, остальных к стенке. Что?

      – Яков Кириллыч. Дозволь, Христа ради! Этого…

      – Я сам.

      – Может…

      – С-сюда, я сказал.

      – Есть, – козырнул Котельников. И развернулся к казакам: – Борова сюда. И пархатого тоже.

      Толстопятова и Жемчугова приволокли, поставили перед Гурьевым. Жемчугов, кажется, находился в состоянии некоей прострации – его взяли в самый тихий час, когда он умудрился заснуть. Он до сих пор ещё не понимал до конца, где он и что с ним. Гурьев жестом приказал подвести его ближе:

      – Кто такой?

      Жемчугов тупо смотрел на Гурьева. И вдруг громко, так, что стало слышно всем вокруг, пустил ветер, – длинно, переливчато и с присвистом. Казаки загоготали.

      – Исчерпывающе, – усмехнулся Гурьев. – А знаешь что, дорогой товарищ?

      Он