Стихотворения и рассказы Я. П. Полонского. Николай Добролюбов

фантастических образов, мир бесконечно разнообразный, яркий и оригинальный. Но в застенчивом, часто неловком и даже не всегда плавном стихе г. Полонского отражается необычайно чуткая восприимчивость поэта к жизни природы и внутреннее слияние явлений действительности с образами его фантазии и с порывами его сердца. Он не довольствуется пластикой изображений, не довольствуется и тем простым смыслом, который имеют предметы для обыкновенного глаза. Он во всем видит какой-то особенный, таинственный смысл; мир населен для него какими-то чудными видениями, увлекающими его далеко за пределы действительности. Нельзя не сознаться, что подобное настроение, не сопровождаемое притом могучим, гофмановским творчеством, очень неблагодарно и даже опасно для успеха поэта. Оно легко может перейти в бессмысленный мистицизм или рассыпаться в натянутых приноровлениях и аллегориях. Последнее мы нередко видали у некоторых наших поэтов, думавших брать свои вдохновения из классической древности. Но г. Полонский довольно удачно умел избежать и того и другого: от теологического мистицизма избавила его сила образованного ума, от бездушных аллегорий спасла сила таланта. Во всех стихотворениях г. Полонского, как бы они ни представлялись слабыми или эксцентричными, мы видим, что он не придумывал подобий, но холодно навязывал человеческие думы – и тучам, и волнам, и утесам, и насекомым, и деревьям[1], не из желания блеснуть оригинальностью рассказывал свои фантастические грезы, – нет, у него в самом деле являлись в душе эти грезы, пред ним в самом деле одушевлялись по временам все мертвые явления природы. Еще в прежних его стихотворениях мы видели признаки мечтательности, читая в них фантастические впечатления разных периодов жизни поэта. Мы слышали, как в детстве поэт мечтал об ангеле, сидящем у его изголовья, и действительно чувствовал его присутствие:

      И мнилось мне: на ложе, близ меня,

      В сияньи трепетном лампадного огня,

      В бледно-серебряном сидел он одеяньи;

      И тихо, шепотом я поверял ему

      И мысли, детскому послушные уму,

      И сердцу детскому доступные желанья[2].

      А в другие минуты проходят пред его воображением все страшные чудеса, рассказываемые в наших сказках. Во сне видится поэту – и стеклянный дворец царь-девицы, и жар-птицы, клюющие золотые плоды, и ключи живой и мертвой воды.

      И я вижу во сне, как на волке верхом

      Еду я по тропинке лесной —

      Воевать с чародеем-царем,

      В ту страну, где царевна сидит под замком,

      Изнывая за крепкой стеной…[3]

      И не только в рассказах няни являлись ему чудеса: вся природа полна была для него таинственной жизни, непонятных призраков. Когда-то, беспечным отроком, зашел он в лес, и ему стало странно, что лес так нем и мрачен.

      Вдруг свежие листы дерев со всех сторон,

      Как будто бабочек зеленых миллион,

      Дрожа задвигались…[4]

      Задвигались – и заговорились с поэтом…

      Все возбуждает в нем вопрос, все представляет ему загадку, предмет мечтательных дум – и в мире и в жизни. Муза его подобна той деве, которой он в одном из своих стихотворений придает такие думы и вопросы:

      Что звенит там вдали, – и звенит и зовет?

      И зачем там, в степи, пыль столбами встает?

      И зачем та река широко разлилась?

      Оттого ль разлилась, что весна началась?

      И откуда, откуда тот ветер летит,

      Что, стряхая росу, по цветам шелестит,

      Дышит запахом лип и, концами ветвей

      Помавая, влечет в сумрак влажных аллей?..[5]

      Вопросы такого рода задает себе нередко и сам поэт; подобные образы рисует он нередко очень живыми и привлекательными чертами. Природа представляется ему в виде какого-то загадочного, но милого и очень близкого существа, с которым он очень любит рассуждать о различных предметах, занимающих его воображение. То волны рассказывают ему про морские чудеса; то лес говорит ему про какую-то чудную красавицу; то подслушивает он «листьев осиновых шепот ласкающий», которым убаюкивается молодой дубок; то ночь на пути заглядывает к нему под рогожу кибитки, между тем как он выслушивает целую поэму в звуке дорожного колокольчика[6], то после грозы является у него вопрос:

      Или у природы,

      Как у сердца в жизни,

      Есть своя улыбка

      И свои невзгоды?..[7]

      Замечательно, что даже в рассказах своих г. Полонский не удаляется от того характера, который мы находим господствующим в его стихотворениях. Г-н Полонский рассказывает самые обыденные, даже отчасти водевильные приключения (как, например, в «Квартире в Татарском квартале», где Хлюстин[8], по незнанию грузинского языка и по ошибке в имени,

1

Намек на А. Н. Майкова: эту черту его поэзии Добролюбов пародировал неоднократно (VII, 339, 523–524).

2

Из стихотворения «Ангел» (1840-е гг.).

3

Из стихотворения «Зимний путь» (1844).

4

Из стихотворения «Лес» (1854).

5

Цитируется стихотворение «В глуши» (1855).

6

Добролюбов перечисляет образы-олицетворения из стихотворений «Рассказ волн», «Лес», «Дубок», «Зимний путь», включенных в сборник «Стихотворения Я. П. Полонского» (СПб., 1855).

7

Из стихотворения «Не мои ли страсти…» (1850).

8

У Полонского фамилия персонажа не Хлюстин, а Хвилькин.