Темы с вариациями (сборник). Николай Каретников

как бы не существовали. Стена таинственно мерцала, поблескивала, переливалась и нежно журчала.

      Это был рай.

      Здесь священнодействовали.

      Было даже как-то греховно производить с ней те манипуляции, для которых она, собственно, и была предназначена. Однако долг превыше всего! Теперь я уже был готов к претерпеванию кошмаров, поджидавших, чтобы наброситься на меня, в «Царстве Ночи». Я вновь дрожал от страха, но на этот раз даже не спрятался под стул.

      Худшее началось потом.

      На следующую ночь я проснулся в мокрой постельке. Мне приснилось, что я вошел в этот самый удивительный на свете мхатовский туалет: прозрачный сумрак, мерцающий мрамор и тихое бормотание струй убеждали, что я попал туда, куда надо. Я пристроился к одной из выточенных ниш и начал совершать… Но, о ужас! Почувствовал, что все почему-то льется не на стену, а на меня…

      Унижение и позор!

      На следующую ночь повторилось то же самое… И на следующую тоже. Ребенок заболел.

      Меня бесконечно таскали по разным московским медицинским светилам. Они давали длинные рекомендации и кучи всяких лекарств. Ничто не помогало! Бедные родители пришли в состояние полного отчаяния. Наконец я сам сообразил, в чем дело. Два дня ходил и упорно повторял себе: если я подхожу к этой проклятой стене, значит, я сплю… Надо проснуться, надо проснуться, надо проснуться.

      На следующие две ночи стена опять мне снилась, но я смог вовремя пробудить себя. На третью ночь она не появилась.

      Так вот, я вас спрашиваю: с вешалки ли начинается театр?!

      Что может произойти от обыкновенного лома

      В ЦМШ я попал «по блату» – в то время мой отец был «небольшим» начальником в Московском управлении культуры.

      В сентябре 1942 года меня определили в виолончельный класс.

      Началась ужасная жизнь – мой слух уже вполне сложился, но пальцы не подчинялись, и я извлекал из инструмента только фальшивые звуки.

      Все мои помыслы были направлены на то, как бы разбить проклятую бандуру, но так, чтобы никто не подумал, что это сделано нарочно. Я ходил и легонько поколачивал ею по углам домов, водосточным трубам, заборам и трамвайным поручням. Иногда предприятие удавалось, и, пока инструмент чинили, я несколько дней не издавал на нем кошачьих воплей.

      Виолончель висела над моей головой, как топор палача.

      Мое положение в классе тоже было ужасным. Рядом со мной за партами сидели ученики, относительно которых ни у кого не было сомнений – они почти все станут лауреатами. Они действительно здорово играли, и я понимал, что сижу среди них не по праву, нервничал, дергался; во мне начал развиваться жуткий комплекс неполноценности.

      Чтобы как-то компенсировать этот комплекс, я шумел и хулиганил на уроках и на переменах – за это меня часто таскали к грозной директрисе и иногда даже исключали из школы на несколько дней.

      Однако дома я импровизировал на фортепиано.

      У нас до сих пор стоит «Бехштейн», подаренный моей бабке еще