Последняя красавица юга. Френсис Скотт Фицджеральд

замуж. Я видел об этом в газетах заметки и фотографии. «Романтическая свадьба военного времени», очень богатая и печальная. Я живо ощущал зловещее сияние в небе, под которым это происходило, и, как юный сноб, испытывал скорее зависть, нежели печаль.

      Однажды я все же поехал в Тарлтон, чтобы постричься, и встретил там одного славного парня – его звали Билл Ноулз, мы вместе учились когда-то в Гарварде. Раньше он служил в отряде Национальной гвардии, который стоял до нас в этом лагере, но в последний момент перевелся в авиацию и потому застрял в Тарлтоне.

      – Рад видеть тебя, Энди, – сказал он с неподобающей серьезностью. – Прежде чем уехать в Техас, я передам тебе все известные мне сведения. Видишь ли, в сущности, здесь всего три девушки…

      Я оживился: было нечто мистическое в том, что их оказалось три.

      – …и сейчас я покажу тебе одну из них.

      Мы стояли перед аптекой; он ввел меня в помещение и познакомил с особой, которая сразу же мне резко не понравилась.

      – Две другие – Эйли Кэлхун и Салли Кэррол Хэппер.

      По тому, как он произнес имя Эйли Кэлхун, я догадался, что он к ней неравнодушен. Его заботило, что она будет делать в его отсутствие; ему хотелось, чтобы она проводила время спокойно и скучновато.

      Сейчас я не колеблясь готов признаться, что подумал тогда об Эйли Кэлхун – какое милое имя! – совсем не по-рыцарски. В двадцать три года не существует понятий вроде «красавица, обещанная другому»; впрочем, если бы Билл попросил меня, я наверняка и совершенно искренне поклялся бы относиться к ней как к сестре. Но он не попросил; он только страдал, что надо уезжать. Три дня спустя он позвонил мне, что едет завтра утром и хочет сегодня же нас познакомить.

      Мы встретились в гостинице и шли к ее дому сквозь дышащие цветами жаркие сумерки. Четыре белые колонны дома Кэлхунов были обращены к улице, веранда за ними казалась темной пещерой, и виноград вился, цеплялся и полз по ее стенам.

      Когда мы подошли к дому, на веранду с криком: «Простите, что заставила вас ждать!» – выскочила девушка в белом платье и, завидев нас, добавила:

      – Ой, а мне показалось, вы уж десять минут как пришли!..

      И вдруг примолкла, потому что скрипнул стул и из темноты веранды возник еще один мужчина – летчик из лагеря Гарри-Ли.

      – А, Кэнби! – воскликнула она. – Здравствуйте!

      Кэнби и Билл Ноулз застыли, точно ожидая приговора.

      – Кэнби, дорогой, я хочу что-то сказать вам по секрету, – прибавила она через секунду. – Вы ведь простите нас, Билл?

      Они отошли в сторону. Вскоре послышался сердитый голос лейтенанта Кэнби:

      – Ну тогда в четверг, но уж наверняка.

      И едва кивнув нам, он двинулся прочь по дорожке, поблескивая шпорами, которыми, по-видимому, подгонял самолет.

      – Входите же – я только не знаю, как вас зовут…

      Так вот она – чистокровная южанка. Я бы понял это, даже если бы никогда не слушал Рут Дрэпер и не читал Марса Чена. В Эйли была хитреца, подслащенная простодушной, говорливой ласковостью, и неизменный холодок – результат бесконечной борьбы с жарой; вид ее наводил на мысль о преданных отцах, братьях, поклонниках, череда которых уходила вспять, к героическим временам Юга. В голосе ее то слышались интонации, какими отдавали приказания рабам или убивали наповал капитанов-янки, то другие – мягкие, обволакивающие, созвучные в своей непривычной прелести с этой ночью.

      Я почти не видел ее в темноте, но когда поднялся уходить – было очевидно, что мне не следует мешкать, – Эйли стояла в оранжевом свете, падавшем из дверного проема. Она была миниатюрная и очень белокурая; лихорадочный румянец излишне накрашенных щек усугублялся запудренным по-клоунски добела носом; но сквозь эту маску она сияла, как звезда.

      – Когда Билл уедет, я все вечера буду просиживать совсем одна. Может, вы как-нибудь свезете меня на танцы в загородный клуб?

      Услышав это патетическое пророчество, Билл усмехнулся.

      – Погодите, – задержала меня Эйли, – ваше оружие съехало на сторону.

      Она поправила мне булавку в воротничке и подняла на меня глаза – в них было не просто любопытство, взгляд был ищущий, будто она спрашивала: «Возможно ли, что это ты?» Вслед за лейтенантом Кэнби я неохотно шагнул в сразу поскучневшую ночь.

      Две недели спустя я сидел с ней на той же веранде, или, вернее, она полулежала в моих объятиях, тем не менее едва меня касаясь, – уж не помню, как это ей удавалось. Я тщетно пытался ее поцеловать, – я уже потратил на это битый час. Мы развлекались, обсуждая мою неискренность. Согласно моей теории, если б она позволила себя поцеловать, я бы в нее влюбился. Она же утверждала, что я явно неискренен.

      В перерыве между двумя такими стычками она рассказала мне о своем брате, который умер, когда учился на старшем курсе в Йеле. Она показала мне его фотографию, – у него было красивое серьезное лицо и живописная прядь на лбу, – и прибавила, что выйдет замуж, когда встретит кого-нибудь, кто будет ему под стать. Этот семейный идеализм меня обескуражил: при всей моей самоуверенности я