Древнерусские учения о пределах царской власти. В. Е. Вальденберг

[120], третьи делали в формуле те или другие различения[121]. У русских политических мыслителей мы не встречаем ни обсуждения этой формулы, ни даже простых ссылок на нее. Русская политическая литература не знала этой формулы и, следовательно, не имела в своем распоряжении одного из главных аргументов в пользу неограниченной царской власти.

      Из остальных постановлений византийского законодательства, предисловие к 6-й новелле рано вошло в состав кормчей[122], как равно и новелла 137, которая встречается в кормчих, начиная с XI-ХII в.[123] Эклога, вместе с предисловием к ней, вошла в состав печатной кормчей (и в те списки, которые послужили ей оригиналом) под именем «Леона царя премудрого и Константина верною царю главизны о совещании обручения». Но когда и кем был сделан перевод, неизвестно[124]. Эпанагога, по-видимому, не была переведена на русский язык до XVII в., но с определениями ее, касающимися царской и патриаршей власти, русские книжники могли ознакомиться из Синтагмы Властаря, следы употребления которой встречаются уже в рукописях XV в., в начале же XVI в. она была переведена целиком[125]; при Алексее же Михайловиче была переведена и Эпанагога[126]. Таким образом, в распоряжении русских мыслителей находились исключительно те памятники византийского законодательства, в которых царская власть определяется как ограниченная законом, в которых ставятся над нею обязательные для нее нормы, а рядом с нею – другая власть, имеющая самостоятельные полномочия. Но и эти памятники, как мы видели, редактированы так, что оставляют большую свободу для толкования[127], и потому нужно признать, что византийское законодательство – так же, как византийская практика, не могло оказать на русские учения о пределах царской власти такого решительного влияния, которое определило бы сполна все содержание и направление этих учений. Византийское законодательство могло только дать чрезвычайно ценный и благодарный материал, которым русские книжники могли воспользоваться сообразно своим планам и для подкрепления уже слагавшихся идей.

      Надобно обратить внимание и на то, что в памятниках византийского законодательства, дошедших до Руси, нет никаких указаний на то, чтобы император был ограничен в своей власти каким-нибудь учреждением. Эту мысль, следовательно, русская литература заимствовать оттуда не могла.

      Последним источником византийского влияния на русские учения о характере и пределах царской власти является византийская политическая литература. В отношении к ней нет такого разногласия в науке, какое существует в отношении к византийскому праву.

      Между византинистами вовсе нет спора о том, какого императора рисуют нам идеалы византийской политической литературы – императора, во всех отношениях неограниченного, или же пользующегося властью, в каком-нибудь смысле ограниченной. Но спора нет только потому, что литература эта совсем не исследована или исследована очень слабо. До настоящего времени не

121

Bodin. Six livres de la republique, lib. I, ch. VIII, по изд. 1577 г. С. 96–97.

122

И. Срезневский. Обозрение древних русских списков кормчей книги, 1897. С. 6, прилож. с. 67; В. Бенешевич. Древнеславянская кормчая XIV тит., 1907. С. 739–740.

123

И. Срезневский. Назв. соч. С. 149; В. Бенешевич. Древнеславянская кормчая XIV титулов. С. 795–96.

124

Кормчая, изд. Единоверческой Типографии. М., 1885, гл. 50; В. Васильевский. Законодательство иконоборцев. С. 297.

125

Ильинский. Назв. соч. С. 208–210; ркп. XVII в. См. И. Токмаков: Каталог рукоп. по юриспруденции Библиотеки М. Гл. Арх. М. Ин. Д., 1879. С.4.

126

Розенкампф. Обозрение кормчей. С. 91, 117 (прилож.).

127

В русской политической литературе, действительно, и встречаем толкование некоторых из этих памятников, сильно отступающее от их подлинного смысла, как он определяется историческими обстоятельствами их издания.